Анаис Нин - У страсти в плену Страница 9

Я стала просить его сказать мне, в чем дело, я умоляла и уговаривала его. Тогда он сказал: «У них все такое маленькое… а у тебя большой вход…»

— Что же мне делать? — спросила я. — Ты отправишь меня домой? Я не могу здесь оставаться, зная, что в соседней комнате ты занимаешься любовью с другими женщинами.

Он пытался утешить и успокоить меня. Он даже стал ласкать меня, но я отвернулась и, продолжая плакать, не помню как заснула.

На следующую ночь, когда я была уже в постели, он пришел ко мне и, улыбаясь, сказал:

— Если ты и вправду любишь меня и не хочешь меня оставить, позволь мне попробовать кое-что. Быть может, нам станет хорошо друг с другом.

Я была в таком отчаянии и так ревновала, что пообещала сделать все, о чем бы он ни попросил меня. Тогда мой муж разделся, и я увидела, что фаллос его завернут во что-то резиновое, что сделало его огромным. Я испугалась. Но все же позволила ему войти в меня. Хотя вся эта штука и была сделана из резины, поначалу мне было немного больно, но когда я почувствовала, что мужу это очень приятно, я не остановила его. Я только о том и думала, чтобы это удовольствие сохранило мне моего мужа. Он клялся, что так оно и будет, что он больше не захочет спать с китаянками. Но все равно по ночам я не могла уснуть, продолжая прислушиваться. Пару раз я слышала что-то, но у меня не хватило храбрости проверить свои подозрения. Я почти помешалась на мысли, что мой вход становится больше и я могу давать ему все меньше радости. В конце концов беспокойство мое стало таким невыносимым, что я заболела, вид у меня стал ужасным. Я решила бежать и поехала в Шанхай. Остановилась в отеле и дала своим родителям телеграмму с просьбой прислать мне деньги на обратный билет.

В гостинице я познакомилась с американским писателем, высоким грузным человеком, необычайно энергичным, который обращался со мной так, словно я была мужчиной, его приятелем. Мы развлекались вместе. Когда он был чем-то доволен, он, не задумываясь, хлопал меня по спине. Мы пили и открывали прелести Шанхая.

Однажды он напился у меня в комнате, и мы стали бороться словно двое мужчин. Он ничего мне не спускал. Мы оказывались в самых разных положениях, катаясь и ворочая друг друга. Он бросал меня на пол, мои ноги оказывались на его шее, затем он бросил меня на кровать, и голова моя касалась пола. Я думала, что позвоночник мой треснет. Мне нравилась его сила и тяжесть. Я вдыхала запах его тела, когда мы прижимались друг к другу. Наконец мы запыхались. К тому же, я ударилась головой о ножку стула. Все это длилось довольно долго.

Мой муж заставлял меня стыдиться своей силы и своего веса. А того человека, наоборот, и то и другое радовало, и мне с ним было легко. Он сказал: «Вы как тигрица. Это чудесно». Наша шутливая борьба кончилась, и мы оба почувствовали страшную усталость. Мы просто свалились на кровать. Мои брюки порвались, пояс сломался. Рубашка висела. Смеясь, мы выпили еще. Я снова легла, чтобы отдышаться. Тогда он просунул голову мне под рубашку, стал целовать мой живот и принялся снимать с меня брюки. Неожиданный телефонный звонок заставил меня вскочить. Я не представляла, кто бы это мог быть, потому что не знала в Шанхае ни одной живой души. Я сняла трубку и услышала голос мужа. Каким-то образом он узнал, где я. Он говорил и говорил, и постепенно мой друг пришел в себя и стал продолжать свои ласки. Это было приятно — говорить с мужем, слушать его уговоры вернуться и одновременно ощущать, как мой пьяный друг становится со мной все свободнее: он снял с меня брюки, ласкал меня между ног, целовал и трогал мои груди. Удовольствие было таким острым, что я старалась затянуть разговор. Мы все очень подробно обсудили. Муж обещал отослать служанок и предлагал приехать за мной сюда, в гостиницу. Но я вспомнила все, что он сделал, вспомнила все, что происходило в комнате рядом со мной, вспомнила его бессердечность и то, как он обманывал меня. И я поддалась дьявольскому искушению. Я сказала мужу: «Не приезжай, и не пытайся встретиться со мной. Я живу с другим человеком. Вот он лежит сейчас здесь со мной и ласкает меня, пока я с тобой разговариваю». Я слышала, как муж грязно выругался. Я была счастлива. Я повесила трубку и, прижавшись к большому телу моего нового друга, утонула в нем.

Мы отправились в путешествие вместе.

Ветер снова распахнул дверь, и женщина пошла закрыть ее. Но ветер уже утихал, и это был его последний порыв.

Женщина вернулась. Я думал, что она продолжит свой рассказ. Мне любопытно было узнать, что было с новым ее приятелем и почему она одна. Но принцесса викингов молчала.

На следующий день, когда мы встретились на почте, она, похоже, даже не узнала меня.

Обнаженная Маха

Художник Новалис только-только женился на Марии — испанке, в которую он влюбился потому, что она была похожа на его любимейшую картину «Обнаженную Маху» Гойи.

Они поселились в Риме. Мария по-детски радостно захлопала в ладоши, когда увидела их спальню, восхищаясь роскошной венецианской мебелью с чудесной инкрустацией из жемчуга.

В первую ночь, лежа на монументальной кровати, словно сделанной для супруги дожа, Мария подрагивала от удовольствия, потягиваясь на этой постели и не спеша укрыться под тонкими простынями. Розовые пальцы ее полных ножек двигались так, словно они хотели завлечь Новалиса. Но она еще ни разу не предстала перед мужем обнаженной. Во-первых, она была испанка. Во-вторых, католичка. А кроме того, она была чересчур буржуазна. По ее мнению, до начала любовных утех свет необходимо было гасить. Стоя возле кровати, Новалис, сдвинув брови, изнемогал от желания, которое он не решался высказать: он хотел увидеть ее, чтобы восхищаться ею. До сих пор он не вполне узнал ее, проведя с ней лишь несколько ночей в гостинице, в течение которых они слышали какие-то странные голоса за тонкой перегородкой. То, о чем он просил ее, было не капризом любовника, а желанием живописца, художника. Его глаза изголодались по ее красоте. Мария сопротивлялась, краснела, чуть сердилась, словно он оскорблял ее самые сокровенные чувства. «Не будь глупым, Новалис, дорогой. Иди в постель», уговаривала она. Но он настаивал на своем. Она должна преодолеть свои буржуазные сомнения, говорил он. Искусство презирает такую скромность, человеческая красота создана для того, чтобы ее можно было созерцать во всей ее властной прелести, а не прятать и презирать ее.

Стараясь не причинить ей боли, он осторожно приподнял ее руки, скрещенные у нее на груди. Она засмеялась:

— Глупый, мне щекотно. И больно.

Но постепенно его восхищение стало льстить ее женской гордости, и она сдалась, позволив обращаться с собой, как с ребенком, которого уговаривают согласиться на небольшое приятное испытание.