Антон Дубинин - Сердце трубадура Страница 19

Серемонда выслушала, молча кивнула, улыбнулась впервые — сама себе. Живот ее — теперь, когда она перед сном смотрела на себя, обнаженную, было уже ясно видно — и в самом деле слегка округлился, и то, что происходило внутри нее, казалось куда более важным, чем власть или месть. Она носила ребенка, теперь-то уж точно понятно, и это был ребенок Гийома, и она хотела только одного — дать ему жизнь, а все остальное неважно.

Однако была на свете и дама, которая умерла из-за эн Гийома. Даму эту звали Агнесса; она выслушала привезенные из Кастель вести с выражением лица серьезным и строгим, кивнула, прошла несколько шагов по высокой внутренней галерее с непомерно прямой спиною, а потом перегнулась через перила балкона, словно силясь что-то разглядеть на мощеном внутреннем дворе — и бросилась вниз рывком, так стремительно, что ни гонец, ни потрясенный горестной вестью муж не успели ее удержать. Она разбилась насмерть, и хорошо, что смерть ее совсем не принесла мучений — судя по всему, она умерла сразу, ударившись о камни черноволосой головой. Платье на ней в тот день было балдахиновое, пурпурное, кровь на нем стала заметна не сразу — только на голове, на половине желто-бледного (так всегда бледнеют смуглые люди — в желтизну) лица. На похоронах голову ей прикрыли белой тканью — кому охота смотреть на разбитый череп?.. И так немало пришлось уговаривать капеллана, убеждая его, что это несчастливая случайность, а не самоубийство.

Потом все равно болтали много про могилу доны Агнессы, говорили, что из нее растут бесовские какие-то алые розы, которые кровоточат, а также что была она ведьма, и закопали с нею не то голову, не то сердце рыцаря, из которого хотела она сварить волшебное зелье, чтобы научиться летать… Видно, не научилась.

…В июне следующего, тысяча двести первого Анно Домини донна Серемонда родила наконец своего сына. Родила, крестила Гийомом и отправила на воспитание своей старухе матери, Марии де Пейралада — суд над Раймоном затянулся, половину замков у него за время отсутствия уже отобрали ретивые соседи, в том числе и овдовевший Робер де Тараскон, но замок Кастель еще держался, и Раймона можно было ожидать в любое время. Нашлись у него и верные рыцари, которые собирали деньги, искали знакомых судейских, даже в Тулузу ездили, поминая тулузскому графу некие совместные давние подвиги и прося заступничества… Тулузский граф, будучи в дружбе и в близком родстве с королем Педро, замолвил за беднягу барона словечко — и тот, как и предвидела его супруга, ближе к зиме вернулся наконец домой. Это был уже не тот человек — говорят, тюрьма ломает и самых сильных; новый Раймон стал тихий, седой и совсем-совсем старый, а кроме того, за время пребывания в неволе какие-то ловкачи проповедники умудрились обратить его в свою еретическую веру. Должно быть, немало ночей провел барон Раймон наедине с бледным человеком, что уцепился за эту Церковь Духовную, как утопающий — за крапивный стебель; и в замок Кастель-Руссильон зачастили изможденные люди в черных одеждах, толкующие Библию на провансальском и желающие всем благословенным доброй кончины. Серемонде же было все равно. Сердце ее находилось далеко отсюда, в доме ее матушки, и бегало ее светловолосое сердце по бывшей ее комнате, дралось под столом с собаками из-за косточки и громко плакало, когда кормилица отвешивала ему шлепка.

И только иногда снились ему — всплеском — алые розы, или алая кровь цветом как розы, и вздрагивал он, не по-детски затихая, когда заезжий жонглер запевал о том, что короток день, и ночь длинна, но надежда мне все ж видна, или, подымая к небесам грязноватый палец, заявлял торжественно: «А сейчас, благородные господа, спою я вам песню злодейски зарезанного за любовь трубадура, которую написал он за день до своей смерти…»

Они не должны ничего помнить. Таков закон.

Зато теперь все на своих местах…

Только когда эн Раймон умирал, когда было ему шестьдесят три года, дама Серемонда послала людей, чтобы привезти к ней ее сердце. Было Гийому де Кастель тогда почти что семь, самый возраст, чтобы отдавать мальчика в пажи какому-нибудь знатному эну, может, даже королю. И получился он хрупким, но ловким и быстрым, светловолосым, как ангел, и с голосом красивым и звонким, подходящим для пения песен… Если только голос не сломается за время отрочества.

…У ложа эн Раймона уже стояли двое. Тот, что старше — худой, как деревянная статуя, с сухим, длинным лицом, с черным капюшоном, откинутым на спину, простер желтоватую жилистую руку на баронов покрытый предсмертный испариной лоб. Раймон лежал, вытянувшись под белым предсмертным покровом, как мертвый; только запавшие его глаза слегка дрожали под тяжелыми сомкнутыми веками — кажется, умирающий рыцарь плакал. В спальне его с маленьким витражным оконцем и в самые яркие дни было темно, но сейчас горели и сильно пахли жиром свечи, множество свечей, в канделябрах, в руках у коленопреклоненных рыцарей, везде, везде…

Когда Серемонда вошла, держа руки на плечах мальчика, старший из черных людей не шелохнулся. Только второй, тот, что казался совсем молодым, темноволосый, с яркими, сумасшедшими глазами (Господи, какие же они все худые и сумасшедшие…) быстро скользнул взглядом по вошедшим и снова опустил лицо.

Гийом поднял голову, вопросительно взглянул на мать. На мочке мягкого, круглого уха у него чернела крупная родинка. Плечико его чуть дернулось под ее рукою, она одним взглядом ответила — «да». Мальчик легко опустился на колени, глядя прямо перед собою; Серемонда, помедлив не более мига — вслед за ним, перед Госпожой Смертью все рАвно почтительны… А старый катарский священник все читал, и черная книжка в его руке источала слова, произносимые мягким, уводящим внутрь говорящегося голосом…

«…Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не познал…

Пришел к своим, и свои Его не приняли.

А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божьими,

Которые не от крови, и ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились…»

…От Бога родились. Серемонда поняла, что плачет, только когда капля упала на шею ее сыну, и он чуть передернул лопатками, как двигает загривком кот, стремясь согнать назойливую муху.

И Раймон плакал, под сухой и горячей рукою у себя на челе содрогаясь от последних слез, и не имел даже сил исповедаться, только ответить прерывистым шепотом, когда старик спросил, называя его братом, воистину ли он хочет служить Богу и Его Евангелию — ответить «да» так, что в это «да» ушли последние силы его тела, и снова закрыть глаза, нет сил, где же я слышал этот голос, и я ответил бы тебе — «да», если только еще не поздно… Еще не темно. Есть любовь, и она единственный свет человеков. Принесите света, света… пожалуйста…

Легкая, маленькая книга коснулась Раймонова лба. Конец обряда, сейчас будут звать Святого Духа. «Отче, вот Твой слуга для Твоего правосудия, ниспошли ему Свою милость и Дух Свой»… Но Раймон был уже мертв, и веки его слиплись навеки, все еще влажные, и я не знаю насчет Духа, Господи, но милосердие Твое ниспошли…

…Серемонда, легкая, будто бы пустая изнутри, вышла прочь, когда они читали хором «Отче наш». Гийом некоторое время оставался еще у ложа покойного, даже подошел ближе — посмотреть. Детей еще более, чем взрослых, влечет к себе смерть — может, потому, что они еще меньше, чем взрослые, в нее верят.

Потом вышел наконец — ранее, чем рыцари и слуги, все те, кто разделял с бароном его суровую и плачущую веру. Мать ждала его у дверей; Гийом подошел — маленький, сосредоточенный, с вертикальной морщинкой меж бровями. Спросил напряженно, глядя снизу вверх:

— Донна мама, это был мой отец?.. Я поцеловал его в лоб. Я правильно сделал?..

Серемонда вместо ответа прижала его к себе. Месть — плод, лишенный сладости. Только один плод сладости не лишен — а все потому, что он из Божьего сада, Гийом. Это любовь. Это любовь.

8. О том, что рассказывали об эн Гийоме при куртуазных дворах Юга, покуда не пришла рыцарственности и куртуазности смерть — в слезах и стенании надеемся, что не вечная

…Рассказывал в городе Нарбонне заезжий арагонец в лето 1209, и сама дона Альенора, жена графа Раймона Тулузского, кивала головою, подтверждая, что так оно и было, сама видела живого участника сей истории:

— Да, жуткое дело. Отрубил трубадуру голову и приказал жене подать к столу. Та как увидала, так сразу и говорит: раз этим вы меня потчуете, так я ничего более есть и не буду. И заморила себя голодом. А его, зверюгу, потом в темницу посадили, и замок у него отняли, если я верно все помню…

И шла гроза на город Нарбонн, и на град Тулузу, и городу Сен-Жиллю еще только предстояло стать свидетелем того, как на весь Юг возляжет терновый венец… Юг мой, юг, улыбавшийся, как Гийом, в лицо своей вкрадчивой смерти — тогда мой юг еще был на свете…