Дэвид Лоуренс - Белый павлин. Терзание плоти Страница 27

— Ты великолепна! — произнес он.

Она только рассмеялась в ответ. Он проводил ее до большого кресла и заставил сесть рядом с ним. Она была спокойна, он же весь светился счастьем. То и дело брал ее за руку и смотрел на кольцо.

— До чего хорошо! — ворковал он.

— Да, — соглашалась она.

— Что означают… сапфиры и бриллианты? Я даже не знаю. А ты?

— Я тоже. Голубой — цвет надежды, Сперанца[19] в Прекрасной королеве была в голубом… а бриллианты означают… кристальную чистоту. И вообще они вполне соответствуют моей натуре.

— Точно, ты вся так и сверкаешь, так и блистаешь, и при этом такая твердая… Суровая маленькая моя учительница. Но при чем тут Надежда?

— Да так. Сложно обнаружить смысл у большинства вещей. Впрочем, нет, неправда. Надежда — это нечто особенное! Музыка без струн, с надеждой идут по жизни вслепую. Вот я думаю, почему Сперанца не бросила свой трудный план, как перчатку, а поднесла платочек к глазам и огляделась вокруг! Ну, конечно, она была женщиной, женщиной, принадлежавшей мужчине! Ты знаешь, я просто убеждена, что большинство женщин подносят платок к глазам и смотрят на кончик носа, в то время как все думают, будто они плачут.

— Не думаю, что ты сама понимаешь, о чем ведешь речь. Я-то уж точно. А сапфиры напоминают мне твои глаза… и… разве не ими навеяна строка «Голубое веру бережет»? Насколько я помню.

— На, — сказала она, сняв колечко, — носи сам. А меня оставь в здравом уме и рассудке.

— Надень, надень. Оно привяжет тебя ко мне быстрей, чем верующую деву к дереву на картине Милле… погоди, по-моему, это все-таки — Милле.

Она сидела, трясясь от смеха.

— Ну и сравнение! И какой же храбрый рыцарь освободит меня?

— Ах, — ответил он. — Не имеет значения. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя освобождали?

— Пока нет, — ответила она, поддразнивая его.

Они продолжали нести всякую чепуху, сопровождая разговор красноречивыми жестами и быстрыми взглядами, в их отношениях чувствовалась теплота.

Мэри увела меня в столовую, чтобы оставить их наедине.

Мэри — очаровательная маленькая девушка, всегда такая чистенькая, с умным, добрым личиком, с темными волосами. Она сама их укладывала, не обращаясь к парикмахеру, и в общем неплохо разбиралась в моде. Об этом можно было судить по ее платьям. Со временем из нее выйдет добрая, с открытым сердцем, консервативная дама со множеством достоинств и, безусловно, очень воспитанная. Сейчас она смотрела на меня с улыбкой и выглядела весьма романтично, хотя по ее улыбке трудно было догадаться, о чем она думает. Мэри оглядела комнату, посмотрела в окно и сказала:

— Я всегда любила Вудсайд, здесь отдыхаешь душой… в нем что-то есть такое особенное… о… тут и в самом деле чувствуешь себя так покойно, комфортно… знаешь, а я читала Максима Горького.

— Ну, его как раз и не следовало читать, — сказал я.

— Его все читают, это модно… однако мне он не понравился… больше не стану читать. Ах, как мне нравится Вудсайд!.. Здесь всегда чувствуешь себя как дома. Чудесные старые деревья, такие родные. Именно тут настоящая жизнь.

— И здоровая плоть, — заметил я.

— Нет, я не это имею в виду… вот если бы наш мир оставался старым и добрым, и если бы вообще не существовало зла…

— А по-моему, он вечно молодой, своенравный и даже немножко сумасшедший, — сказал я.

— Нет, не совсем так, зато здесь ты, Летти, Лесли и я — нам хорошо вместе, так просто и легко. Вудсайд такой старый и такой славный, тихий…

— Да, — согласился я, — мы живем естественной жизнью, размеренной, умиротворенной… все столь обыденно… как голуби в голубятне.

— О!.. голуби!.. они такие… сентиментальные.

— Мирные, божьи птицы. Ты сама похожа на голубицу с черным оперением вокруг шеи. Ты горлица, а Летти — лесная голубка.

— Летти изумительна, правда? Сколько в ней энергии! Я бы хотела быть такой… она всегда на верном пути… Думаю, она необыкновенная девушка!

Я засмеялся над тем, с каким энтузиазмом она говорила о моей сестре.

У Мэри и впрямь очень тонкая, нежная душа. Между тем она подошла к окну. Я подкрался и поцеловал ее, потом оторвал две ягоды омелы и помог ей уютно устроиться на подоконнике, подложив край тяжелой портьеры. Она сидела и смотрела на снег.

— Как здесь мило, — проговорила она задумчиво. — А Максим Горький вызывает у человека душевное расстройство. Только сумасшедшим он может нравиться.

— Они обычно живут в городах, — сказал я.

— Да… но давай посмотрим на Гарди… жизнь кажется такой ужасной… правда?

— Пока сам не видишь и не ощущаешь ее изъянов, то не кажется. Лично я не нахожу ее таковой.

— Здесь хорошо, как в раю.

— Рай для эскимосов, пожалуй. А мы ангелы, верно? Ну а я архангел.

— Нет ты просто несносный парень. Эй, кто это там? Смотри, кто-то вышагивает среди деревьев!

— Кто-то торопится в гости к нам, — обрадовался я.

Сквозь кусты продирался здоровенный плотный парень.

— До чего он забавно передвигается! — воскликнула Мэри.

— О да.

Когда он подошел ближе, мы увидели на ногах у него индейские снегоходы. Мэри выглянула, засмеялась, снова выглянула и снова засмеялась, спрятавшись за портьеры. Парень весь раскраснелся, видно было, что ему очень жарко. Но смотреть, как он шагает по снегу, было, право, смешно. Я подошел к двери, чтобы встретить его. Мэри закрыла лицо руками, чтобы скрыть свое смешливое состояние.

Он пожал мне руку прямо в рукавице и вытер пот с бровей.

— Ну, Бердсолл, старина, — сказал он. — Как дела? Боже, однако, тут жарко! Видишь, какая великолепная идея меня осенила… Он показал на свои снегоходы. — Здорово! Правда? Я превратился в бесстрашного индейца. — У него было раскатистое «р» и очень растянутое «а»: бесстр-р-р-ра-а-а-ашного индейца. — Решил прийти во что бы то ни стало, — продолжал он. — Помнишь нашу вечеринку в прошлом году?.. Наверное, девушки сильно изменились? Вступили на тропу войны, да? — Он выпятил нижнюю губу (у него вообще были детские губы), почесал жирный подбородок.

Затем снял пальто, размотал белый шарф, не обращая внимания на сыпавшийся с него на пол снег, подобное поведение Ребекка обычно считала личным оскорблением… после чего он устроил свое жирное разгоряченное тело в кресле и стал стаскивать сапоги. Когда он надел обувь для танцев, я проводил его по лестнице наверх.

— Господи, я шел легко, я парил, как ласточка! — продолжал он разглагольствовать, а я невольно посмотрел на его грузную комплекцию. — По дороге не встретил ни души, хотя все вокруг расчищено. Увидел следы повозки и догадался, что Темпесты уже здесь. Итак, Летти сунулась носиком в табакерку к Темпестам… не оставив никому другому ни малейшего шанса… некоторые женщины по-бараньи упрямы, и вкусы у них явно того… только кому-то нравится ворон, а кому-то его богатство… чего уж их осуждать за это?.. Вот одно только плохо, что они не оставляют шанса другим. Полагаю, Мейди Хоувитт придет?

Я что-то пробормотал насчет снега.

— Она придет, даже если снегу будет по колено. Ее мама видела, как я проходил мимо. — Он все еще приводил себя в порядок перед зеркалом. Я сказал ему, что Лесли отправил повозку за Алисой и Мейди. Он хлопнул себя по жирным ляжкам и воскликнул:

— Мисс Гэлл… я чувствую запах серы! Бердсолл, старина, будет очень забавно. Мейди, потом эта скромница Темпест… все может закрутиться, — он принялся насвистывать какую-то мелодию сквозь зубы.

И все это время поправлял пропахший лавандой жилет.

— Наши милые девушки сработали это для меня… ну, точь-в-точь сочный персик… да еще аккуратно нарезанный, то бишь скроенный.

Он привел в порядок белый галстук-бант… На его жирных пальцах красовались два перстня: один — большой с печаткой, другой с бриллиантом.

Очень осторожно он провел ладонями по прическе. Достал коробочку с подарком и шелковый платочек. Стряхнул пыль с модных туфель. Выпятил нижнюю губу и с большим удовлетворением осмотрел себя в последний раз в зеркале. Теперь он был готов представиться девушкам.

— Сегодняшний день просто незабываем, Летти. Не позвольте старому Плутону и его своре выгнать меня. Я явился сюда, подобно бесстрашному индейцу на снегоходах, как Гайавата к Миннехахе.

— Ах… так он же был голодный, — мягко съязвила Мэри.

— А теперь у нас праздник, пышное торжество, мисс Темпест, — сказал он, отвесив поклон смеющейся Мэри.

— Ты принес какую-нибудь музыку? — спросила мама.

— Хотел стать Орфеем, — продолжал балагурить он. — Вижу, опоздал, ты уже в полном оперении, Темпест. «Похоже, что она прекрасна».

— Кто?

Уилли вскинул вверх свое мясистое, но весьма чувствительное лицо, вроде никогда не нуждавшееся в бритье. Летти с Мэри вышли из комнаты, заслышав колокольчик.