Анна О'Брайен - Фаворитка короля Страница 39

— О чем ты думаешь, Алиса? — обратился ко мне Эдуард, когда я сидела у его ног перед камином в опочивальне; не уверена, что мои мысли так уж его интересовали. Он мрачно прихлебывал эль из кружки, и мне захотелось чем-нибудь взбодрить его.

— Я думаю, что вы — самый могучий король во всем христианском мире.

— Одержит Англия победу?

— Несомненно.

— И меня по-прежнему будут считать тем, кто держит в своей руке всю власть над Европой?

Он поднял руку и с силой сжал ее в кулак. В ту ночь прожитые годы давили на него особенно сильно. В отсветах камина было видно, что бледное золото его волос уже почти не заметно под густо усыпавшей их сединой.

— Не сомневаюсь, что так и будет.

— Ты подходишь мне, Алиса, — улыбнулся король.

Я взяла его мощный кулак, разжала пальцы и перецеловала их, отчетливо сознавая все свои недостатки и необразованность, которые не позволяли мне стать ему хорошим советчиком. Что знала я о положении в английских владениях на континенте? Почти ничего, хотя в следующие несколько недель нам всем предстояло узнать об этом. Королю надо было прислушаться к Уикхему.

Экспедиционный корпус, пострадав от бурь, штормов и нехватки продовольствия, уменьшился в пять раз, не захватив при этом ни пленников[57], ни добычи. Эдуард, меряя шагами то спальню, то залы Хейверинга, никак не мог повлиять на события, мог только полагаться на своих сыновей, которым предстояло отстоять интересы Англии. Эта вынужденная бездеятельность угнетала его и днем, и ночью. Отчего же он сам не отправился в поход, как в былые времена? Оттого, что чувствовал, как слабеет. Будущее принадлежало сыновьям, и его это больно задевало, ибо он предчувствовал угасание своих жизненных сил. И я, как ни старалась, так и не сумела в ту зиму залечить его глубокие душевные раны.

Что же касается власти Англии над Ирландией, то эта власть, казалось, все глубже увязала в тамошних трясинах. Лайонел, сын Эдуарда, отчаянно пытался отыскать разумное решение проблем, что было совершенно невозможно, и Эдуард яростно поносил неспособность сына к управлению.

Филиппа рыдала от отчаяния.

А я? Как обстояли мои дела? Удалось ли нам с Эдуардом выбраться из черной трясины отчаяния? Пресвятая Дева! Я балансировала на лезвии ножа, рискуя лишиться всего на свете. В наших отношениях наступил кризис, который в конечном итоге (буду откровенна) я вызвала сама, совершенно обдуманно.

Не вынеся холода, царившего в комнатах Хейверинга, Эдуард в порыве раздражения ускакал незадолго до Рождества в Элтхем. По настоянию Филиппы мы всем двором двинулись за ним, чтобы быть там, где находится Эдуард.

— Вы сами убедитесь, — нервно говорила она, наблюдая, как все вокруг суетятся, укладывают ее вещи, и заранее сжимая зубы в предвидении мук, ожидающих ее в дорожных носилках, несмотря на обилие мягких подушек. — В Элтхеме места больше. Здесь он чувствует себя как в клетке. А к тому же скоро должны прийти добрые вести из Гаскони. Мы не можем покинуть короля в такую минуту. В одиночестве ему будет тяжело.

Но и в просторных помещениях Элтхема, несмотря на все недавно спланированные сады и только что насаженные виноградники — которыми Эдуард особенно гордился, — хандра досаждала ему не меньше, чем в Хейверинге. Он метался по залам и приемным, злясь на всех, кроме Филиппы: настаивал на том, чтобы спустить гончих, пусть земля и промерзла насквозь, покрикивал на замешкавшихся конюхов, которые не могли закоченевшими пальцами справиться с холодной кожаной упряжью. На меня он тоже накричал.

— Езжай со мной, — резко бросил Эдуард. — Я хочу, чтобы ты была рядом!

Дрожа от холода у входа в конюшню, я вынуждена была ожидать, пока он выслушает донесение только что прибывшего гонца. Всего неделю назад он подарил мне соболью шубу, укрыв ею в редкий момент веселья мое обнаженное тело. Шуба и сейчас была на мне, но на таком пронизывающем холодном ветру мне казалось, что я одета в легчайшее шелковое платьице.

— Ну, вперед! — скомандовал он, обуздывая раздражение, словно свору гончих на коротком поводке. — Чего ты ждешь?

— Ее величеству нездоровится, милорд. Мне надо бы остаться при ней. — Это не было даже предлогом: после переезда в Элтхем суставы у нее разболелись с новой силой. Она уже забыла, когда могла уснуть без макового отвара.

— Мы вернемся еще до полудня.

— Иисусе! Сегодня же так холодно, — проговорила я.

— Тогда можешь не ехать. Не стану тебя принуждать. — Он взлетел в седло. Привезенное гонцом сообщение не добавило ему радости.

Несколько мгновений я раздумывала, не предоставить ли Эдуарда его мрачной раздражительности и дурному настроению. Потом все же отправилась на охоту — из какого-то чувства противоречия. Конечно, позднее я об этом пожалела, вернувшись назад с промокшим подолом, стынущими ногами и забрызганными грязью юбками. От холода, кажется, даже кровь еле-еле струилась по жилам. Да и толку от охоты не было никакого: все звери попрятались в норы и логова, собакам так и не удалось ни одного поднять. Промерзли мы до костей, а настроение Эдуарда ничуть не улучшилось.

У меня тоже. За все время он не перемолвился со мною и словом, разве что велел держаться изо всех сил, ради Бога: это когда он понесся во весь опор по следу, оказавшемуся столь же призрачным, как и надежды короля на удачу. Мы возвратились во дворец, препоручили разгоряченных лошадей конюхам, и я потащилась за Эдуардом, который на ходу сорвал с себя перчатки, сбросил шапку и тяжелый плащ, кинул все это мне на руки и прошагал по Большому залу, словно я была его камердинером. Даже не взглянув на меня, он без всякой учтивости махнул рукой, повелевая следовать за ним.

Кровь вскипела во мне от возмущения, и в то же время меня охватило острое отчаяние, ибо я чувствовала, что Эдуард теряет ко мне интерес, теряет уважение. Я застыла на месте, глядя, как он удаляется, меня охватил приступ тошноты, такой сильный, что пришлось напрячь все силы, сопротивляясь ему. Что же, я для него не больше чем служанка, которая обязана принести, подать — молча угадывать и исполнять любое желание? Если так, то я катастрофически теряю свое положение при дворе. Коль я ему больше не нужна, сумею ли выдержать возвращение к роли простой фрейлины, смогу ли зажмуриться и не видеть, как злорадствует весь двор? Нет! Не бывать этому! Мысль о том, что я буду отвергнута, а мое место на ложе Эдуарда займет другая, молнией полыхнула в мозгу; я вся похолодела, ясно представив то, что меня ожидает: придется покинуть двор, оставшись без защиты и какого бы то ни было влияния. Этого я стерпеть не могла — утратить все, чего удалось достичь с того дня, когда я впервые переступила порог Хейверинг-Атт-Боуэра.

Усилием воли я поборола приступ тошноты. Такого я не допущу! Не уступлю своего места без борьбы.

Я так и стояла, придерживая руками грязный плащ. Эдуард же, лишь пройдя в конец передней — до лестницы, ведущей в королевские покои, сообразил, что не слышит позади моих шагов. Он замер и резко развернулся. Даже на расстоянии я заметила, как окаменело его лицо.

— Алиса!..

Я не двинулась с места.

— Что с тобой, девушка?

Я быстро обдумала, что ответить. Что в таком положении подсказывает разум. И сразу послала разум ко всем чертям, оставшись стоять на месте.

— Не стой же ты там, я совсем замерз. — Эдуард уже начал подниматься по ступенькам лестницы.

Осторожность я послала туда же, куда и разум.

— Это все, что вы можете мне сказать?

Эдуард остановился, в глазах у него блеснула сталь.

— Я желаю, чтобы ты пошла со мной.

В ту минуту мы были в просторном сводчатом зале совсем одни. Подслушать нас никто не мог. И я заговорила в полный голос, хотя, наверное, не стала бы его умерять, даже если бы вокруг были сотни ушей.

— Не пойду!

— Я хочу вина.

— Вы преспокойно можете налить его себе сами, государь! — крикнула я все тем же срывающимся голосом. — А можете кликнуть кого-нибудь из множества своих пажей или даже простого слугу. Я же этого делать не стану.

Эдуард смотрел на меня, не веря своим ушам. Я и сама не верила, что сумела это произнести. Уже три года я была его любовницей, но никогда еще не позволяла говорить с ним таким категорическим тоном. Впрочем, в том и нужды никогда прежде не возникало. Смотрела, как меняется лицо Эдуарда, какие чувства на нем отражаются по мере того, как до него доходили и смысл моих слов, и тон, которым они были произнесены. Безмерное удивление. Надменность, за которой скрывалась обида. Странная подавленность. Наконец, ярость, от которой он раскраснелся. Я задрожала, и отнюдь не от того, что к ногам липли холодные мокрые юбки.

Верх взяла надменность. Эдуард обратился ко мне тоном ледяным, как мои пальцы:

— Мистрис Перрерс! Я желаю, чтобы вы следовали за мною!