Анна О'Брайен - Фаворитка короля Страница 50

— Обещай мне!

— Обещаю.

Понимала ли она сама, о чем просит? Представляла ли себе, какое тяжкое бремя на меня возлагает? Наверное, не представляла, и все же я выполню ее просьбу. Буду по-прежнему выплачивать ей свой долг, если только это окажется в моей власти.

Когда Филиппа испускала последний вздох, король, державший ее руку, поцеловал королеву в лоб.

— Эдуард… Любимый мой… Какая у нас была семья…

Эдуард склонил голову и, не стесняясь присутствующих, зарыдал. Возможно, я завоевала его привязанность, его уважение, ко мне влекли его побуждения плоти. Но сердце его принадлежало только Филиппе, и даже после смерти она одна будет им владеть. С ней Эдуард утратил свою путеводную звезду, твердую опору под ногами, ясное место в этом мире.

И вот королева ушла из его жизни. Все равно что опустел великолепный замок, разграбленный, лишенный всего, что наполняло его. Виндзорский дворец словно погрузился во мрак. Эдуард, как привидение, бродил по комнатам и переходам; безмерность потери подорвала его силы, затмила даже неукротимый дух Плантагенетов. Он делал все, что было положено, но, похоже, приказания отдавала лишь пустая оболочка, лишенная сердцевины. И все делал сам — я, его любовница, не имела никакого касательства к погребению его супруги. Набальзамированное тело его любимой Филиппы будет переправлено по Темзе на королевской барке, а оттуда траурная процессия двинется по улицам Лондона к Вестминстеру, чтобы горожане имели возможность выразить свою скорбь и проводить королеву в последний путь. Похоронят ее в часовне Эдуарда Исповедника[72], согласно ее последней воле, в загодя приготовленной гробнице, где статуя на надгробии изображает ее такой, какой она была при жизни: простой женщиной, чье сердце переполняла любовь.

Бесцветным голосом Эдуард подтвердил завещание королевы: казначей будет выплачивать мне (как и всем остальным фрейлинам) по десять марок дважды в год — на Пасху и на Михайлов день — в благодарность за службу королеве. Нам всем также выдали по большому куску черной материи на траурные платья. Меня она в завещании ничем не выделила.

Значит, с этим кончено.

И что теперь?

«Ты — возлюбленная короля. В этом все останется по-прежнему».

Но Эдуард не звал меня на свое ложе. Он так и не прислал за мною, ни разу в те бесконечно тянувшиеся дни, когда я знала, что он страдает. Сердцем я тянулась к нему, но его словно окутала непреодолимая пелена тумана, и он не мог (или не хотел) вырваться из нее. Он не желал видеть меня, я была ему не нужна, и мне ничего не оставалось, как только ждать того, что мне уготовано.

Фрейлинам оставалось выполнить еще одно, последнее поручение, и я молча заняла свое место среди них. По распоряжению короля мы упаковали все вещи королевы. Занавеси полога, как и покрывала ее великолепного ложа, были разрезаны, из них сшили облачения для священников Йоркского кафедрального собора — в память о том волнующем дне, когда Эдуард венчался там с Филиппой. Работа не очень отвлекала от наших мыслей, только занимала руки, но я была не в силах присоединиться к щебету молодых дам, которые собирались домой, к своим родным, если не откроется возможность занять при дворе какую-нибудь иную должность.

Потом незаметно наступило Рождество, которое в том году мы не отмечали празднествами. В больших комнатах для танцев царила тишина, густой слой пыли покрывал полы. Беспокоясь за короля, Джон Гонт возвратился из Кале и провел весь срок траура рядом с отцом, закрывшись от посторонних в королевском охотничьем домике в Лэнгли, разве что Эдуард на этот раз там не охотился. Канцлер Уикхем, часто ездивший по государственным делам из Виндзора в Лэнгли и обратно, выглядел встревоженным. Я не выезжала из Виндзора, где находились останки королевы. Эдуарда я увидела вновь только тогда, когда сопровождала набальзамированное тело Филиппы в Тауэр, в первых числах нового года. Эдуард стоял у гробницы, в которую опускали гроб Филиппы, и казалось, что в застывшей молчаливой фигуре короля осталось не больше жизни, чем в теле королевы, обретшем свой последний приют. Лицо осунулось и посерело, голова склонена, пальцы судорожно сжимают рукоять меча. Старость безжалостно вцепилась своими когтями в Эдуарда.

Отзвучали слова заупокойных молитв, и я увидела, как перекрестился стоящий рядом с королем Уикхем. Он медленно перевел свой взгляд с пепельно-серого лица Эдуарда на меня. И быстро опустил глаза, заметив, что я тоже смотрю на него. Притворился, что наши взгляды встретились чисто случайно.

Я этому не поверила.

Траурные церемонии по велению Эдуарда длились шесть дней. Я же в отчаянии думала, что для Эдуарда этот траур не закончится никогда. Он вернулся в Тауэр и затворился там ото всех в своих покоях.

Кем была для Эдуарда я в те тяжкие дни? На этот вопрос ответить очень легко: никем. Меня словно и не существовало. Всего один раз я увиделась с ним, и то совершенно случайно, в одной из проходных комнат.

Эдуард шел вместе с Уикхемом обычной легкой походкой, только вот во всем остальном он страшно изменился. Не замечал ничего вокруг, не обменивался ни единым словом со встречными придворными. Думаю, он никого из них не узнавал.

Я сделала реверанс.

Даже не взглянув на меня, Эдуард продолжал шагать дальше, мрачный, погруженный в себя.

— Это мистрис Перрерс, государь, — негромко проговорил Уикхем, немало меня удивив. Он даже взял короля под руку, чтобы привлечь его внимание. Эдуард остановился.

— Здравствуйте, мистрис Перрерс.

Он скользнул взглядом по моему лицу, не заглядывая мне в глаза. Небрежно кивнул, как самой скромной из служанок, выполнявшей черную работу.

— Приветствую вас, государь! — улыбнулась я, пытаясь скрыть свою тревогу и ожидая, что он мне скажет. — Я от души надеюсь, что вы в добром здравии.

Он не улыбнулся мне в ответ. Неужели это тот же самый человек, который сотрясал громовым хохотом своды Большого зала в Хейверинге? И одет он был не в алое с золотом, а в траурное черное. Так и не сказав ничего, он пошел дальше к двери, а я могла лишь созерцать его спину. Какое огромное расстояние отделяло возлюбленного, который снимал с меня платье и закутывал в теплые меха, от этого человека, равнодушно прошедшего мимо! Мне оставалось лишь с безмерным удивлением и горечью смотреть ему вслед. Уикхем беспомощно развел руками и последовал за королем. А я осталась в одиночестве.

Кажется, в часовне Эдуарда Исповедника было теперь погребено не только тело Филиппы, но и сердце самого короля. Словно чья-то рука с силой хлопнула по лютне, обрывая чистое звучание ее струн.

— Где король? Мне совершенно необходимо переговорить с ним.

— Король удалился в свои покои. Он вас не примет.

На протяжении многих недель после того, как Филиппа обрела вечный покой в своей гробнице, такие диалоги происходили постоянно. Уильям Латимер, стюард королевского двора, ледяным тоном давал неизменный ответ любому просителю, будь то знатный лорд или простой горожанин.

— Его величество никого не принимает.

В душе Эдуарда погас свет. Он покинул Лондон, удалился от государственных дел и затворился в Хейверинге, в любимых покоях Филиппы. Его ни в малейшей степени не интересовали дела во Франции, где принц-наследник, так еще и не оправившийся после болезни, подвергался нарастающему давлению неприятеля. Страна дрожала от зимней стужи, а в непривычно опустевших залах дворца гулко отдавались редкие шаги. Придворные перешептывались, охваченные мрачной растерянностью. Страна лишилась своего короля, осталась без головы. Безо всякого руководства.

Эти шепотки стали нарастать. Короля в Англии все равно что не было.

А что же я, фрейлина, которой некому было больше служить? Другие фрейлины Филиппы разъехались: одни вернулись домой, другие нашли приют в иных знатных семьях в качестве наперсниц хозяек или компаньонок. Я осталась на месте. Вся моя дальнейшая жизнь зависела от того, что решит король, уединившийся в своих покоях, и я опасалась самого худшего. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, даже когда стояла на улице, только что овдовев. Там меня хотя бы отыскал Гризли. А в Хейверинге я не была нужна вообще никому. Сон покинул меня, и я часами лежала, не в силах сомкнуть глаз, размышляя о своем будущем, которое внезапно лишилось всякой ясности. Нет, бездомной бродягой я не стану, от подобной беды мне удалось оградить себя, достаточно скопив про запас, но представить себе дальнейшую жизнь я никак не могла. Разве мне так уж хотелось заживо похоронить себя в каком-нибудь сельском поместье, в полном одиночестве, если не считать горсточки слуг, — после того, как я уже вкусила все прелести придворной жизни? От одной этой мысли меня бросало в дрожь.

«Без Эдуарда ты будешь совсем одинока», — с пугающей ясностью нашептывал мне внутренний голос. Ни друзей, ни подруг у меня не было. Без Эдуарда мне действительно придется бессильно плыть по течению.