Кайл Онстотт - Хозяин Фалконхерста Страница 6

Разгадка заключалась в том, что еще отец Хаммонда Максвелла отказался от хлопководства в пользу возделывания самой выгодной культуры, приносившей из года в год все больше прибыли, — рабов. Поскольку поступление новых рабов из Африки прекратилось (усилиями аболиционистов[1] на Севере и в Англии), а из Кубы тайком поставлялось совершенно неудовлетворительное их количество, спрос на живой товар возрос, и Хаммонды проявили достаточную предусмотрительность, уловив, что даст наибольшую выгоду. Хаммонд выращивал рабов аккуратно, разборчиво, подобно тому как другие выращивают чистопородных лошадей или быков. В его кабинете стояли картотеки с родословными всех рабов, и, прежде чем позволить любому своему племенному самцу покрыть племенную самку, он тщательно изучал генеалогию обоих. Благодаря этому на плантации не происходило беспорядочного совокупления; проживание семьями не поощрялось. Самцу дозволялось провести примерно три месяца в хижине, где помещалось в общей сложности от двух до четырех пар. Если к концу этого срока результат отсутствовал, Хаммонд спаривал самца и самку с другими партнерами, после чего, если их бесплодие подтверждалось, он их продавал. Спустя неделю, максимум две после рождения дитя отбирали у матери и растили в общих яслях. Лишь в нескольких случаях детям разрешалось расти под присмотром собственных матерей, каковые считались хозяйскими «любимицами», которых он решил сохранить для себя, а не продавать.

В результате хозяйского догляда и высоких племенных свойств поголовья на рабах из Фалконхерста стоял знак высокого качества, и они пользовались доброй репутацией по всему Югу. Те, у кого на плантациях трудились негры из Фалконхерста, имели право гордиться ими, а поскольку такой материал был не менее дорог, чем племенной рогатый скот, он также использовался для улучшения породности поголовья на других плантациях. Ежегодные аукционы в Новом Орлеане, на которые Хаммонд Максвелл отправлял тщательно отобранные партии из шестидесяти-ста рабов, проходили при большом стечении покупателей, и за каждого раба из Фалконхерста удавалось выручить в результате торгов неплохие деньги. Мужчин обычно продавали в двадцатилетнем возрасте, когда достигала пика их способность давать потомство; рабынь запускали в воспроизводство в тринадцать-пятнадцать лет и не сбывали с рук, пока каждая не даст четыре-пять голов молодняка. Как и подобает ценному товару, племенное поголовье получало хорошее обращение, сытную еду, содержалось в сносных условиях. Лишь изредка рабы пробовали бича, поскольку шрамы от бичевания резко снижали их товарный вид. Более распространенным наказанием за любые проступки было урезание рациона, запрет якшаться с противоположным полом и заключение в карцер. Все, что выращивалось на плантации, шло на нужды рабов: поля кормили их, молочная ферма обеспечивала силу и любовный пыл, куры снабжали яйцами, прядильни одевали; все вместе представляло собой безупречное предприятие по производству высококачественных негров мужского и женского пола, неизменно превосходивших соперников на аукционе.

Большой дом, построенный лет пятнадцать тому назад, стоял в некотором отдалении от хозяйственных построек плантации, теснившихся вокруг старого дома, уничтоженного пожаром вскоре после появления нового. К прежним помещениям для рабов прибавились новые — целая улица хижин, где содержались отборные самцы и самки. Хаммонд Максвелл не прибегал к услугам белых надсмотрщиков. Он полностью полагался на доверенных рабов, каждый из которых имел строго очерченный круг полномочий. К тому же в Фалконхерсте рабов не утруждали тяжелой работой: здесь они были вовсе не рабочими лошадками, поэтому одна из главных трудностей заключалась как раз в том, чтобы найти занятие для всех.

Работа в Большом доме показалась Драмжеру труднее и хлопотнее, чем нехитрые манипуляции, выполнявшиеся им в поле. Здесь пришлось многое постигать заново: ведь у него началась совсем другая жизнь, непохожая на первобытное, вольное существование, к которому он привык в хижине старухи Люси. Там все было проще простого: ешь, спи, работай в поле, а услышав зов природы, забирайся в кусты. Прежняя жизнь не была осложнена атрибутами цивилизации. Уборка кукурузы, таскание воды для работников, кормление свиней и дойка коров не требовали ни раздумий, ни излишней сосредоточенности. Тем более не представляло труда поглощение пищи: достаточно было просто донести ее до рта, что обычно осуществлялось при помощи пальцев (а за столом у старухи Люси — деревянной ложкой из деревянной миски). Проблемы одежды не существовало: он обходился грубыми штанами из мешковины и простой холщовой рубахой, с обувью же был вовсе незнаком.

Работа продолжалась всего лишь с рассвета до заката и не требовала больших усилий. После работы он мог коротать время с приятелями, болтая о девчонках и предвкушая путешествие на новоорлеанский аукцион и собственную неутомимость в роли племенного самца на крупной плантации.

Такой безмятежной была жизнь раба на плантации Фалконхерст, где почти не приходилось гнуть спину на хлопке и где не было белых надсмотрщиков с их бранью и кнутами. Зато, едва попав в Большой дом, Драмжер оказался в окружении бесполезных на первый взгляд предметов, которым, однако, принадлежало важное место в усложненной жизни белых хозяев. Всюду, куда ни погляди, громоздились прихотливые вещицы, причем у каждой было свое место; обращаться с ними приходилось с великой осторожностью, уход за ними был сопряжен с бесконечными хлопотами. В хижине Жемчужины обходились сальной свечкой в деревянном подсвечнике, в Большом же доме все подсвечники были медными или серебряными, и полировать их приходилось ежедневно. Деревянные ложки Жемчужины были ничуть не менее удобными, чем серебряные приборы, к тому же, потеряв или сломав одну, можно было вырезать хоть десять. Зато серебряные ложки приходилось беспрерывно начищать, аккуратно заворачивать во фланель и переносить, затаив дыхание, как свежеснесенные яйца. Лампы в Большом доме надо было заливать маслом, свечи в канделябрах менять ежедневно, фарфоровые ночные горшки ежеутренне опорожнять и драить, коврики и дорожки вытряхивать, тысячи других предметов мыть, скрести, доводить до блеска, отряхать, прибирать — и ни в коем случае не терять, не разбивать, не класть куда попало…

Жизнь до того усложнилась, что вскакивать приходилось ни свет ни заря и работать порой до полуночи, а то и дольше. При этом требовалось беспрерывно повторять: «Слушаюсь, хозяин, сэр», «Нет, миссис, мэм». Ходить надо было в черных брюках, черных башмаках, безукоризненной белой рубашке и белом камзоле. Слуга на протяжении многих дней не покидал давящих стен Большого дома, не видел белого света, не слышал шелеста окружающей жизни. Лишь промозглым утром Драмжер несся к речке, залезал в холодную воду и после спешного омовения торопился обратно к Лукреции Борджиа, чтобы, позволив ей понюхать его подмышки, доказать, что он не водит ее за нос.

Хуже всего Драмжер переживал разлуку со сверстниками. Как ему не хватало свободы в их компании, беззаботности, шуток, веселого смеха! Суровая, монашеская жизнь заставляла его усмирять нерастраченные силы, из-за чего в нем накапливалась энергия, населявшая его ночные сны после тяжкого дневного труда сладострастными образами.

В Доме он считался учеником Брута, дворецкого и — чисто номинально — начальника над всеми слугами, хотя полномочия Брута не шли дальше двери в кухню, где всем заправляла Лукреция Борджиа. На самом деле ее влияние ощущалось во всех уголках Большого дома. Какое-то время, со дня смерти Максвелла-старшего и вплоть до возвращения Хаммонда из временного техасского изгнания, она властвовала над всей плантацией; это она вывела добротное племенное поголовье, обеспечившее Хаммонду репутацию весьма состоятельного плантатора, а не просто зажиточного рабовладельца. Завоевав власть огромными усилиями, Лукреция Борджиа не собиралась с ней расставаться. При том, что дворецким и главным распорядителем в доме считался Брут, истинной владычицей здесь все равно была она. Драмжеру повезло: он сразу завоевал ее благосклонность, что объяснялось как слабостью, которую она питала к таким симпатичным паренькам, как он, так и общей с ним антипатией к Бенони.

Все слуги считали Бенони избалованным неженкой. Матерью его была Регина, негритянка всего на одну восьмую, которая до женитьбы Хаммонда Максвелла на Августе Деверо, его второй жене, была его наложницей. После женитьбы хозяина она осталась в доме на правах горничной Августы и произвела на свет сына от отца Драмжера, Драмсона, который погиб еще до рождения сына. Мальчика назвали Бенони; от матери он унаследовал светлую кожу, красоту и изящество и вполне мог бы вырасти приличным человеком, если бы его вконец не заласкали. Не только мать, но и Августа, а потом Софи, словно сговорившись, баловали паренька, сделав его до такой степени эгоистичным, своевольным и самодовольным, что с ним стало невыносимо находиться под одной крышей. Обладая злым языком и презирая всех остальных рабов, чья темная кожа превращала их, по его мнению, в низших по отношению к нему существ, он расхаживал с высоко задранным носом, хотя у белых был готов валяться в ногах. С особенной враждебностью он встретил Драмжера, к которому с первой же встречи проникся резкой неприязнью. Сверстника, вторгнувшегося в Большой дом, он не мог не счесть соперником и с самого начала давал понять, что не потерпит конкуренции. За неприкрытую враждебность Бенони Драмжер платил той же монетой, хотя рад бы был с ним подружиться.