Александр Дюма - Полина Страница 19

Госпожа М… подошла ко мне; она просила меня принять участие в дуэте из первого акта "Дон Жуана"[23]. Я сначала отказалась, чувствуя себя неспособной в эту минуту пропеть хотя бы одну ноту. Матушка заметила наши разногласия и подошла, чтобы присоединиться к графине, обещавшей аккомпонировать. Я боялась, что, продолжая противиться, заставлю матушку догадаться о моем состоянии; я так часто пела этот дуэт, что не нашла основательного предлога отказаться и наконец должна была уступить. Графиня М… взяла меня за руку, подвела к фортепьяно и сама села за него; я стала за ее стулом, опустив глаза и не смея взглянуть вокруг себя, чтобы не встретить опять взора, следовавшего за мной повсюду. Молодой человек подошел и стал по другую сторону от княгини; я осмелилась поднять глаза на своего партнера — дрожь пробежала по моему телу: это был граф Безеваль, который должен был петь партию Дон Жуана.

Вы поймете, как велико было мое волнение, но отказываться было поздно: все глаза были устремлены на нас. Госпожа М… играла прелюдию. Граф начал; мне казалось, что другой голос, другой человек пел, и когда он произнес l'a ci darem la mano, я была поражена, что могучий голос, заставлявший нас дрожать от мелодий Шуберта[24], мог смягчиться до звуков веселости, такой тонкой и приятной. С первой фразы шум рукоплесканий пробежал по всему залу. Правда, когда в свою очередь я запела дрожа: vorrei е non vorrei mi trema un poco il cor, в голосе моем было такое выражение страха, что продолжительные рукоплескания заглушили звуки музыки. Я не могу выразить, сколько было любви в голосе графа, когда он начал vieni mi bel deletto, и сколько обольщения и обещаний в этой фразе: io cangiero tua sorte; все это было так близко мне; этот дуэт, казалось, так хорошо выражал состояние моего сердца, что я почти готова была лишиться чувств, произнося: presto non son pi и forte. Здесь музыка переменилась, и вместо жалобы кокетки Церлины я услышала крик самой глубокой скорби. В эту минуту граф приблизился ко мне, рука его дотронулась до моей руки; в глазах моих потемнело; я схватилась за стул графини М… и сильно сжала пальцы; благодаря этой опоре я могла еще держаться на ногах; но когда мы начали вместе: andiamo, andiam mio bene, я почувствовала дыхание его в волосах и на плечах своих, дрожь пробежала по моим жилам; я произнесла слово amor, в котором все силы мои истощились, и упала без чувств.

Матушка бросилась ко мне, но она опоздала бы, если бы графиня М… не поддержала меня. Обморок мой был приписан духоте; меня перенесли в соседнюю комнату; соли, которые давали мне нюхать, отворенное окно, несколько капель воды, брызнутых в лицо, привели меня в чувство. Госпожа М… настаивала, чтобы я вернулась на бал; но я ничего не хотела слушать. Мать, обеспокоенная моим обмороком, была на этот раз согласна со мной: велели подать карету, и мы вернулись домой.

Я тотчас удалилась в свою комнату. Снимая перчатку, я уронила бумажку, очевидно, вложенную в нее во время моего обморока; я подняла ее и прочла слова, написанные карандашом: "Вы меня любите!.. Благодарю, благодарю!"

9

Я провела ужасную ночь, ночь рыданий и слез. Вы, мужчины, не понимаете и никогда не поймете мучений молодой девушки, воспитанной на глазах у матери; девушки, сердце которой вдруг, как бедная беззащитная птичка, оказывается во власти более могущественной, чем ее сопротивление, которая чувствует такую сильную, увлекающую ее руку, что не может ей противостоять, слышит голос, говорящий ей: "Вы меня любите", прежде, чем сама она говорит: "Люблю вас".

О! Клянусь вам, не постигаю, как не лишилась я ума в продолжении этой ночи; я считала свою жизнь разбитой. Повторяла шепотом и беспрестанно: я люблю его!.. люблю его! — и это с ужасом столь глубоким, что теперь еще, мне кажется, нахожусь во власти чувства, противоречившего тому, которое, как я думала, овладело мной. Однако все волнения, испытываемые мною, были доказательствами любви, поэтому граф, от которого ни одно из них не ускользнуло, толковал их таким образом. Что касается меня, то подобные ощущения в первый раз волновали мое сердце. Мне говорили, что не нужно бояться или ненавидеть тех, которые не сделали нам зла, я не могла тогда ни ненавидеть, ни бояться графа, и если чувство, которое я питала к нему, не было ни ненавистью, ни страхом, — то оно должно было быть любовью.

На другой день утром, в ту самую минуту, когда мы садились завтракать, нам принесли две визитные карточки от графа Безеваля. Он прислал узнать о моем здоровье и спросить, не имел ли вчерашний случай каких-нибудь последствий. Это столь раннее посещение показалось моей матери простым доказательством учтивости. Граф пел со мною в то время, когда случился обморок, и это обстоятельство извиняло его поспешность. Моя матушка тогда только заметила, что я выглядела утомленной и больной; она встревожилась сначала, но я успокоила ее, сказав, что чувствую себя неплохо, и деревенский воздух излечит меня окончательно, если ей угодно туда возвратиться. Моя мать всегда соглашалась со мной, она приказала заложить коляску, и к двум часам мы отправились.

Я бежала из Парижа с такой же поспешностью, с какой четыре дня назад бежала из деревни, потому что моей первой мыслью, когда я увидела визитные карточки графа, было то, что он сам вскоре явится. Я хотела бежать, чтобы не видеть его больше. Мне казалось, что после его записки я умру от стыда, увидясь с ним. Все эти мысли, проносившиеся в голове моей, так разгорячили меня, что моя мать подумала, что в закрытом экипаже слишком душно. Она велела остановиться и откинуть верх коляски. Тогда были последние дни сентября, приятнейшие дни года. Листья на некоторых деревьях начинали краснеть. Есть что-то весеннее в осени, и последние цветы года похожи иногда на самые первые. Воздух, природа, беспрестанный, меланхолический и неопределенный шум леса — все это рассеяло меня, как вдруг на повороте дороги я заметила мужчину, ехавшего верхом. Он был еще далеко от нас, однако я схватила мать за руку с намерением просить ее возвратиться в Париж, потому что узнала графа, но вдруг одумалась. Как могла я объяснить эту перемену, которая показалась бы беспричинным капризом? Итак, я собралась с духом.

Всадник ехал шагом, и скоро мы поравнялись с ним. Это был, как я сказала, граф Безеваль.

Он подъехал к нам, как только нас заметил, извинился, что так рано прислал узнать о моем здоровье, но объяснил, что уезжает в тот же день в деревню к госпоже Люсьен и не хочет уехать из Парижа, беспокоясь обо мне; если можно было бы приехать к нам в такое время, он бы сам приехал. Я пробормотала несколько слов; моя матушка его поблагодарила.

— Мы также возвращаемся в деревню, — сказала она, — на весь оставшийся сезон.