Ирина Мельникова - Небо на двоих Страница 20

– Давайте, подержу автомат. Он ведь мешает вести машину!

Давид покосился на меня.

– Оля, по нашим законам женщина оскверняет оружие, а оружие бесчестит женщину.

– Может, оружие позорит абхазскую женщину, а я тут при чем? – удивилась я. – Отец у меня был офицером. Командиром полка. Я стреляла из всего, что стреляет, даже из зенитки и крупнокалиберного пулемета. Давно, правда, но уж с автоматом разберусь, будьте спокойны.

– Не сердись, – блеснул в темноте белками глаз Давид. – По нашим обычаям, женщина может взять в руки оружие только в одном случае – если в ее роду не осталось мужчин, которые могли бы защитить свой род или отомстить за пролитую кровь. Тогда женщина – герой, и наш народ славит ее в песнях и сказаниях.

– Ну, славить меня не надо, – буркнула я, – а в моем роду мужчин давно не осталось. Одни женщина. Я да старые тетушки. Так мы сами кого угодно защитим.

– Ладно, бери, только осторожно! – Давид одной рукой передвинул автомат ко мне на колени. – Он заряжен, но стоит на предохранителе.

– Хм, не «Калашников», – сказала я, проведя по нему рукой. – Иностранный, что ли?

– Зачем иностранный? – удивился Давид. И уточнил уважительно: – Это «Вал». Спецназовский. Знаешь, как в войну за ним гонялись! Я…

Он не закончил фразу – машина вдруг резко ухнула вниз.

Я клацнула зубами, прикусила язык и, забыв о приличиях, вскрикнула:

– Черт бы вас побрал! Полегче нельзя?

Давид, продолжая крутить баранку, высунулся в окно, пытаясь разглядеть, куда нас занесло. Но, видно, напрасно, потому что с досады ругнулся:

– Я твою маму видал! Откуда канава взялась?

И тут нас снова прилично тряхнуло. Капот машины ушел вниз, корма же рванулась вверх. От резкого толчка у меня перехватило дыхание. Я закашлялась. Но Давиду было не до меня. Даже в жидких бликах от фар, освещавших крутой откос прямо по курсу, я заметила крупные капли пота у него на висках. Он что-то сердито бурчал, орудуя рычагами и педалями. И «Нива» не подвела. С натужным рыком, иногда буксуя, но машина поползла вверх и вскоре благополучно миновала совсем не шутейное препятствие. Я сложила пальцы крестом на удачу, а затем погладила холодный ствол автомата.

Дрожь пробежала по телу. Я действительно не раз держала в руках оружие, однако только сейчас поняла: если придется стрелять, то уже не по мишеням, а по живым людям. Не скажу, что подобная перспектива меня обрадовала, но точно не напугала. И хотя один автомат ничто против десятка стволов опытных диверсантов, я почувствовала себя уверенно и уже без опаски вглядывалась в ночную темноту.

– Друга моего из-за него убили. – Давид выбросил в окно окурок и потянул из пачки вторую сигарету. – Русским он был. Из Москвы. Стихи сочинял. Леша Гардарин. Может, слыхала?

– Гардарин? – Я поперхнулась от неожиданности.

Однажды, очень давно, когда я и Любава учились то ли в девятом, то ли в десятом классе, на вечеринке по случаю дня рождения ее брата Толика нас познакомили со странным парнем в мохнатой папахе и в настоящей черкеске с газырями. Кажется, именно он привез десятилитровую флягу вина и большую корзину с мандаринами. Помню, меня крайне удивило и количество вина, и то, что мандарины не только новогоднее лакомство. Фамилия у него тоже была странная – Гардарин. Видно, поэтому я ее запомнила. Да, он читал стихи, пел песни под гитару. Мы с Любавой весь вечер пялились на него. Но его взгляд скользил поверх наших голов. Говорили, что он приехал с Кавказа. В каком же году это было? Лет двадцать назад. Получается, незадолго до войны… А еще он отлично танцевал лезгинку…

Но я не успела ничего сказать Давиду – видно, для него было не важно, знала ли я Лешу на самом деле.

– Мы еще до войны познакомились. – В голосе моего спутника звучала неподдельная горечь. – Он учился на переводчика с абхазского и часто приезжал в Абхазию. А когда началась война, пришел через перевал с добровольцами из Чечни, был в нашем диверсионном отряде, ходил к противнику в тыл. Все, кто с ним воевал, просто восхищались, говорили: он необыкновенный человек – совсем не знает страха!

– Его убили из-за автомата? – переспросила я. – Как это случилось?

– А, чеченец один, я его маму видал! Позарился на автомат, сын шакала! Только его кости мышам достались. Леша был мне как брат. Я как за брата и отомстил. Хотел отдать автомат Лешиной матери. Она приезжала за телом сына в Абхазию. Но ее в Россию с оружием не пропустили бы, вот и отдала его мне…

– Лешу в Москву увезли?

– Мы очень хотели похоронить его в Новом Афоне. Там он погиб. Но когда из Москвы приехали его родители, сначала не решались попросить об этом. А потом Вадим поговорил с ними, и те дали согласие, чтобы Леша остался в Абхазии. Он ее так любил! Вместе с матерью прошли по городу, выбрали место. В парке и похоронили его, бедного. Весь город проститься пришел. – Давид перекрестился. – Пусть земля под ним будет мягкой, а память о нем долгой!

«Ох, какая планета покатая… – вздохнула я про себя. – Все сползаем постепенно в одну кучу!» Двадцать лет прошло. Я и думать забыла о худеньком парнишке, который, играя на гитаре, так забавно шмыгал носом.

Я закрыла глаза и представила: деревянный крест и невысокий холмик, выложенный морской галькой. На него медленно и бесшумно, как шаги почетного караула, падают белые лепестки магнолий, а вокруг – радужный свет. Свет струится, мерцает. Я понимаю, такого не бывает, и все ж догадываюсь, откуда у русского хлопца абхазская грусть…

– По нашему обычаю, о погибших в бою не плачут. Оплакивают тех, кто умер тихой смертью, а о героях слагают песни и легенды, – ворвался в сознание голос Давида.

Я поняла, что засыпаю, и, с трудом разлепив веки, спросила:

– Вадим тоже воевал в Абхазии?

– Вадим? – переспросил Давид. – Нет, не воевал. Они с Лешей еще до войны в Москве познакомились. Но во время боев был здесь, в составе группы русского спецназа, которая охраняла секретную лабораторию в Пицунде, оставшуюся со времен Союза. У него есть автоматный патрон, который ему подарил Леша. Это тоже обычай. Писали на патроне свое имя и менялись с другом или с братом. «Вернешь на Ингуре!» – так говорили. По реке Ингур сейчас граница с Грузией проходит. Много наших не дошли до Ингура…

Давид снова засмолил сигарету. И по тому, как тяжело он вздыхал, я поняла: растревожил себя человек, теперь долго не успокоится.

Устроившись удобнее на сиденье, я закрыла глаза, но какой уж тут сон, если машину подбрасывает на кочках, как теннисный мяч. А то вдруг она начинает переваливаться с боку на бок, точь-в-точь рыбацкий баркас на волне, или скользить, как лыжник, коньковым ходом.