Татьяна Устинова - Всегда говори «всегда» Страница 25

– Как… два года? Я… я… суд был только семь месяцев назад… Два года?!

– Ну да! Ну что тут такого?! Да все разводятся! Вон Катька со своим разошлась, Митяй Ленку бросил, Колька тоже…

– Какой… Колька?

– Да Васин! Из-за которого весь сыр-бор был! Он теперь мой первый кореш! Представляешь? Смех!

Смешно. Колька Васин – первый кореш. Обхохочешься.

Ольга и расхохоталась. Ну конечно! Это все сон. Это же не может быть правдой, да? Колька Васин – первый кореш? Бред. Два года с какой-то Зинкой? Нет-нет, определенно она спит. Вот сейчас она проснется, напялит казенный ватник, пойдет в свой швейный цех, будет строчить шинельные рукава и дожидаться амнистии…

– Ну вот и хорошо. Я так и знал, что ты все поймешь, – на лице Стаса нарисовалось облегчение. Может, еще и полуфинал посмотреть успеет. – В общем, договорились, да?

И по плечу потрепал – молодец, мол, Мухтар! Хорошая собака!

Прикосновение было реальным. Пальцы Стаса – теплые, родные, чуть шершавые – пахли сигаретным дымом и машинным маслом. Ольга поняла, что никакой это не сон, это все на самом деле. И Зинка. И Колька. И Стас, который все это ей с улыбкой рассказывает.

В глазах у нее потемнело, будто разом настала ночь. Наверное, с Зойкой, соседкой по нарам, так же было, когда она ухватила табурет и поперла с ним на своего Федьку.

Ольга накинулась на Стаса, метилась в лицо – разбить в кровь, выбить из него всю эту блажь, чтобы узнал, чтобы вернулся, чтобы снова стал собой прежним. Она кричала – сипло, надрывно, как никогда в жизни. Она такие слова выплевывала ему в лицо, каких сроду не то что не говорила – знать не знала. Всю тюремную словесную грязь, всю мерзость пустила в ход.

– Я ж за тебя срок мотала! За тебя! Ты… ты! Гнида ты! Поскребыш!

Он испугался. Женщина, которая била его по лицу, была не его женой. Она выкрикивала такое, чего он ни в армии, ни в гараже сроду не слыхал. Слава богу, домой не пустил, слава богу, замки поменял вовремя… Пригрел змею на груди. Права маманя…

Поймал ее руки – тонкие, но, зараза, цепкие. Всю щеку раскровенила, сука бешеная.

– А ну! Осади! Тихо, тихо! Научилась там, среди зэков, руками-то махать! Тихо, ну!

Смазал по щеке – в силу, всерьез, чтобы в себя пришла. Она схватилась за щеку, сразу сникла, перегнулась пополам, заскулила.

– Стасенька, милый, не бросай меня! Что я буду делать?! Куда я пойду?! И… Миша с Машей…

Плюхнулась задницей в грязь, сидит, раскачивается, сопли в три ручья – смотреть тошно. Ну что за женщина? Нельзя как-то красиво все сделать, что ли? Просто разойтись по-хорошему, вот без этого всего? Художница, блин, а устроила… Хуже бабы базарной, честное слово! Надо же как-то… Ну, гордость иметь, что ли…

Нет, Стас – парень не злой. Похлопал ее по плечу по-доброму:

– Ну-у, завела! Водопад! Нормально все. Устроишься где-нибудь, работать пойдешь. Не всю жизнь за моей спиной-то!..

– Я за тебя… срок получила.

– Невелик срок – семь месяцев. Все правильно я тогда решил. Тебя-то отпустили, а меня бы по полной закатали! Ну, я поехал. А ты к детям не лезь. Что их зазря расстраивать! Маша Зину мамой зовет. Миша тоже привыкнет. Ты их только того… не беспокой. Денег дать тебе – на автобус там, на все дела?

Ольга поползла по асфальту, вцепилась в брючину – ну чисто репей. Господи! Ну сколько можно устраивать народный театр?! Стасу сделалось противно.

– Стас! Не уходи!

Осторожно выпростал ногу, штанину отряхнул. Достал бумажник, отсчитал четыреста рублей, потом подумал и добавил еще сотню для ровного счета. Больше мелочи в бумажнике не было, и Стас с сожалением подумал, что вот придется теперь на заправке разменивать пятитысячную купюру. Ну уж ладно, чего там… Не зверь же он…

…Машина Стаса давно скрылась за поворотом, а Ольга так и сидела на земле, уткнув голову в колени. Не было у нее сил подняться, не было сил кричать, она только раскачивалась из стороны в сторону и тихонько поскуливала. Где-то по самому краю сознания вспыхивала пунктиром единственная удивленная мысль: неужели я еще жива?

Чьи-то руки подхватили ее под мышки, дернули вверх. На одно безумное мгновение Ольге почудилось, что это Стас вернулся, что наваждение прошло.

– Вот так, голубушка, вот так… дышите. Оленька, дышите…

Нет, не Стас. Григорий Матвеевич. Откуда он тут? Зачем?

– Я, Оленька, торопился, предупредить вас хотел, да не успел. Вот ведь несчастье-то…

Ноги ее не держали, были ватными. Голова моталась, как у тряпичной куклы.

Григорий Матвеевич прислонил Ольгу к капоту ржавого «Запорожца», на котором все еще стояла ее сумка.

– Воды нет… вам бы… воды… Присядьте… присядьте, голубушка.

Горло вдруг разжало, отпустило, и изнутри прорвалось все то, о чем она скулила, стоя коленями в дорожной грязи:

– Он сказал… два года!.. Сказал, чтобы я не приходила… Маша ее мамой зовет… Так не бывает… Я же вместо него… под суд, в тюрьму, а он… Я не знаю, как мне жить… Я не хочу! Не хочу жить! Не могу! Не хочу!

Григорий Матвеевич ухватил ее неожиданно сильными руками за локти, держал крепко.

– Все пройдет. Все пройдет. Надо сейчас перетерпеть. Отпустит, скоро отпустит, легче станет.

Она снова вернулась. Как?! Как ей станет легче?! Как можно это пережить? Нельзя!

– Пренебречь! Одно вам остается, Оленька, – пренебречь.

Пренебречь! Кем пренебречь, господи? Ведь дети же! Дети!

– Как-нибудь, но только пренебречь!

– Он меня не любил! Он специально… нарочно все придумал… Он избавился от меня!..

Снова обмякла в руках у Григория Матвеевича. Он опустил ее на капот, руку на спину положил:

– Поплачьте. Поплачьте, это поможет… Поможет пренебречь… По-всякому жизнь поворачивается, Оленька, милая.

Какая жизнь, о чем он? Нет у нее больше никакой жизни, была – да вся вышла. Был Стас, были дети, а теперь у детей мама – Зинка, а у Стаса лучший друг – Колька Васин, который ее в тюрьму засадил.

– Он обещал: отдыхать поедем. В Грецию. Я так хотела. Я только и думала что про Грецию эту. Шила и про Грецию думала. Там море, тепло… А теперь? Ничего не осталось!

Григорий Матвеевич встряхнул ее, голос сорвался на фальцет:

– Нет-с, уважаемая! Ничего у нее не осталось! У вас дети остались! Что они должны делать?!

– У них… другая мать есть. Он сказал, что им с ней… хорошо. Лучше, чем с зэчкой…

– Он сказал!.. Это ваши дети! Какая Анна Каренина у нас завелась! Что? Вот так вот и отдадите своих детей новой мамаше? В распыл пустите? Пусть как хотят живут? Сколько им лет, вашим детям?!

– Мишке восемь, а Машке четыре.

– Младенцы! Они не виноваты, что у них отец подлец! Первосортнейший подлец! Хотите, чтобы они с подлецом жили?!

– Я ничего не хочу. Я жить не хочу.