Татьяна Устинова - Запасной инстинкт Страница 41

“Последнее, что я увижу здесь, на этой стороне, – это раковину нашего общего сортира, которым так гордился Троепольский. И больше ничего. Это будет последнее, на самом деле”.

И тут ее коллега Саша Белошеев выдернул ее из раковины и прижал щекой к мрамору. Изо рта у нее лилась вода, и он брезгливо отстранился и посмотрел на свои брюки – не залила ли.

– Троепольскому сказала?

Она помотала головой, потому что вдруг сообразила, что он у нее о чем-то спрашивает.

– И про карандаш не сказала?

Она не могла дышать, и ноги как будто все время подламывались, и она в конце концов поняла – это потому, что он методично бьет ее под колени ногами.

– Про карандаш сказала?! Она опять затрясла головой.

– Молодец, – похвалил ее Саша. – Стукнешь кому, я тебя убью. Поняла?

Полину била дрожь – такая страшная дрожь, что ее зубы громко и отчетливо стучали на весь общий сортир.

– Нет, ты мне словами скажи, дорогая. Ты меня поняла или нет?

– А-а, – прохрипела Полина.

– Словами, сука! Поняла?!

– По…ня…ла.

– Будешь молчать?

– Бу…ду.

– Узнаю, что стукнула, убью, – пообещал Саша совершенно спокойно. – Мне терять нечего.

Полина мелко дышала и трогала свое горло – никак не могла поверить, что оно цело и даже способно дышать. Саша посмотрел на нее с сожалением, словно печалился, что ему пришлось так грубо с ней обойтись.

“Он грубо с ней обошелся” – как-то так или похоже было написано в романе “Гордость и предубеждение”. Речь, кажется, шла о том, что на званом вечере героиня поздоровалась, а герой отвернулся. Это было грубо и недостойно джентльмена.

Саша Белошеев опять аккуратно нанизал на пальцы свои кружки, в зеркале посмотрел на Полину и двинулся к выходу из сортира. Тяжело навалившись на край умывальника, Полина смотрела ему вслед.

Он был почти у самой двери, когда она все-таки спросила искореженным и смятым, низким голосом:

– Зачем? Зачем тебе все это, Сашка? Теперь уже ничего и никогда… не отыграть назад. Ты не вернешься, понимаешь?

– Куда не вернусь?

– К нам. Мы здесь. Ты там. Пропасть.

– К вам? – пронзительным фальцетом переспросил Саша. – К вам?! Да я плевать на вас хотел, гении, дизайнеры, твою мать! Зачем вы мне нужны?! Я вкалывал, а эта сука только пользовалась мной!..

– Какая… сука?

– Троепольский! Он никого не замечает, кроме своей драгоценной задницы, потому что он один у нас гений, он один все может, а это ложь, ложь!!

– Саша, – прохрипела Полина и покрепче ухватилась за холодный мокрый мрамор, на котором еще недавно Белошеев ее душил, – ты же не дурак. Мы ничего не стоим без него. Мы… пропадем поодиночке. Троепольский же не просто… художник. Он… бизнесмен. А… мы?..

– Заткнись, – предложил ей Саша миролюбиво. – Все знают, что ты готова ботинки ему лизать, потому что он тебя трахал. Он всех баб в конторе перетрахал, потому что, блин, ему все можно! Посмотрим теперь, что ему можно, а что нельзя! Заказа нет? Нет! А где он? А хрен его знает где! А денежки он взял? Взял! Уралмашевские ребята шутить не любят, и хозяин у них… серьезный. Они твоего хахаля в порошок сотрут, к гадалке не ходи. Будешь ему сопли вытирать и на свою зарплату кормить!

– Почему ты так его… ненавидишь, Сашка? Он же ничего тебе не сделал. Он тебе работу дал. Деньги. Свободу.

– Свободу? – переспросил Саша, и кружки, нанизанные на его пальцы, странно и холодно звякнули. – Какую свободу?! Свободу задницу ему лизать, как вы все лижете, глаза закатывать, когда он свои гениальные идеи излагает?! На задних лапах ходить и трястись перед ним, как твоя гребаная собака? Так я не собака! Я не хочу. Я все могу сам, без него!

– Ты украл у него макет.

– Я ничего у него не крал! – крикнул Саша, но как-то не слишком громко. Наверное, он все время помнил, что в коридоре, за стеной общего сортира, могут быть люди – “вся королевская рать”, верная Троепольскому! Даже когда он душил ее, помнил и остерегался. – Я ничего не крал! Это он у меня все украл! Он у меня жизнь украл! Всю жизнь! Я вкалывал на него, а он…

– Он тебе за это платил, – перебила его Полина и опять потрогала свое горло, казавшееся чужим. – Негодяй.

– Сука, – отозвался Саша. – Посмотрим теперь, кто кого. Уралмаш – серьезный заказчик. Слухом земля полнится. Конец его репутации, и славе, и всему. Все поймут, что на самом деле он никто. Пустое место, дырка от бублика! Убийца гребаный. Федьку убил, потому что не мог его контролировать. Я умру от смеха!

– Это ты его убил?

Саша посмотрел на Полину, усмехнулся и повернул золотую ручку.

– Если стукнешь, я убью тебя, дорогая. Счастливо оставаться.

И он вышел, и она осталась одна и тяжело уставилась в зеркало, некоторое время смотрела, а потом закрыла глаза – невозможно было видеть женщину по ту сторону стекла, сил не было.

Самое главное – ни о чем не думать, и Троепольский старательно притворялся перед самим собой, что не думает. Слава богу, водитель, подвозивший его до Фединого дома, не пытался с ним разговаривать. Если бы пытался, Троепольскому пришлось бы его задушить.

В машине воняло автомобильным перегаром и играло радио “Шансон” – мужественные голоса тянули заунывные песни про тайгу, лесоповал, вертухаев, рябину красную и любовь несчастную.

“И в запой отправился парень молодой”, – говорила про мастеров искусств этого жанра мать, и глаза у нее становились сердитыми и насмешливыми. Отсутствия вкуса она никому не прощала.

Троепольский смотрел в окно.

Весна, согласно календарю, астрономии и паре-тройке народных примет, должна была прийти недели три назад, но, видимо, что-то задержало ее в пути. Троепольскому всегда искренне было наплевать на весну, зиму, Пасху, Новый год, а также климатические и природные условия, так сказать, в общем и целом, но сейчас он напряженно размышлял, что такое могло случиться, почему весна никак не приходит. Снег было растаял, потом насыпал, потом опять растаял, и теперь огромная мохнатая туча навалилась брюхом на город, и ее могучая спина подперла небосвод и заслонила солнце, и стало темно, как во время затмения. Размытый гадкой моросью желтый свет фар колыхался над дорогой, колес не было видно, и казалось, будто непрерывной чередой двигаются доисторические чудовища с горящими глазами.

Очень хотелось пожаловаться Польке на жизнь.

Ты знаешь, сказал бы он, у меня совсем снесло башку. Мне кажется, что это ты во всем виновата, представляешь? И снег сейчас пойдет. Что теперь делать? Как жить?

Ты лишился последнего ума, Троепольский, ответила бы она и задрала на лоб свои необыкновенные очки, и откинулась бы на спинку кресла, и сладко потянулась. И от ее выгнутой спины, и выступившей вперед рельефной груди, и длинных, сплетенных над головой пальцев все моментально встрепенулось бы у него в голове, и в сердце, и еще где-то значительно ниже, и стало бы смешно и жалко себя.