Елена Крюкова - Изгнание из рая Страница 48

Андрей выехал на площадь Этуаль. Митя увидел прямо перед собой, в сером призрачном тумане, Триумфальную арку с распялившей глотку в неистовом крике, обернувшей голову к повстанцам каменной Марианной. Рельеф Рюда основательно изгрыз парижский смог. Марианна, поющая “Марсельезу”, изрядно почернела. Ее надо было чистить, мыть с мылом. Сауну ей устроить. Потереть губкой ей груди, живот… Машины крутились вокруг Триумфальной арки, как белки в колесе, — и не вырваться. Андрей рассмеялся. Крутанул руль.

— Держитесь крепче, сейчас мы обманем всех! — крикнул он и круто взял влево. Юркий “рено” чуть не сшиб мордатый мощный джип, вывернувшийся из-за поворота. Чудом улизнув из-под носа джипа, Андрей уже несся по Елисейским Полям, лихо, как хулиган-Ванька-извозчик, остановившись около семиэтажного старинного прошловекового дома напротив громадного, светящимися всеми огнями, фирменного магазина “Andre”.

— Заметьте, — пошутил он, — и лавка имени меня уже!.. Все мое собственное… Поступило предложенье: а не переименовать ли Париж в Андриж?!.. а что, тоже красиво…

Они, таща втроем за собой тяжелую московскую поклажу — и к чему они с Эмилем купили столько подарков?!.. что, в Париже нет русских самоваров?!.. или, к примеру, парчовых гардин на окна?!.. или бра в виде свечных шандалов?!.. или, на худой конец, сладостей, да их везде навалом, но вот Эмилю вступило в голову приволочь в Париж торт “Прага”, земляничное варенье из Тарусы, тульские пряники, — Изабель же никогда не видала и не едала тульских пряников!.. мы же из России летим, черт побери!.. — взобрались, наконец, к заветной двери. Андрей, отдуваясь, держа в руках наперевес два чемодана, носом нажал на звонок.

За дверью зашустрили, замельтешили мелкие быстрые шажки.

— Изабель! — загрохотал Андрей. — Это мы! Не копошись! C’est vraiment, ты же знаешь, крошка, я не люблю ждать!.. а ты у меня копуша!..

Дверь распахнулась. Мите в лицо ударил свет из светлого, прелестного личика, из прядей разлетающихся вокруг головы, тонких лучезарных волос. Прозрачные глаза заливали его светом. Он отшатнулся. И от лица открывшей им дверь тоненькой девушки отлила кровь, будто бы она увидела на пороге не живых людей, а привиденья.

— Кэс-кэ-сэ “ко-пу-шья”, Андрэ?!.. я не понимай… говорьи франсэ…

— О, дура моя, дура!.. — Андрей бухнул об пол в прихожей чемоданы отца, обнял девушку и припал к ее губам губами. — О моя прелесть, ромашечка моя!.. Копуша — это, знаешь, самая лучшая женщина в мире, самая красивая и умная… только она немножко медленно двигается!.. Lentemente!..

Он выпустил из объятий жену, ласково подтолкнул ее: иди, хлопочи, накрывай на стол! Сделал широкий жест: проходите, чувствуйте себя как дома…

Митя прошел анфиладой комнат в громадную, как королевская бальная зала, комнату, чуть не поскользнулся на гладком навощенном паркете. В нос ему ударил запах свежей мастики и тонких женских духов. Он сел в массивное старинное кресло — не из Лувра ли Андрей его стащил?.. — и огляделся. По стенам висели картины. Много картин. Работы старых мастеров. Взгляд художника, острый, наметанный, насмотренный, безошибочно определял если не автора, то эпоху и стиль. Вот старик итальянец — или Гвидо Рени, или даже сам Караваджо. Вот школа Рембрандта, но это не Рембрандт, нет его волшебного света, а весь антураж и сюжеты — его. А вот и французы, как же во Франции без французов. Неизвестный Курбэ — голая животастая натурщица стоит перед зеркалом, стыдливо заслоняется от художника скомканной простынкой не первой свежести. Парижский пейзаж — либо Писарро, либо Сислей, — бульвар в туманной дымке весны, первая зелень, спешащая вечно толпа, черные юбчонки гризеток. Все подлинники. Никаких копий. Хорошо воспитывают свою девочку господа Рено. К подлинности приучают. А вот и она. Жена Андрея. Молоденькая женщина вошла в гостиную, и снова на Митю хлынул невыносимый свет.

— Чьто вас… — она очень плохо говорила по-русски, но героически старалась, — принейсль?.. Аперитив?.. Соль-еный орешки?..

Митя не отрывал глаз от юного светлого, нежного, как золотой одуванчик по весне, тонкого лица.

— О да, — сказал он рассеянно. — Можно чего-нибудь выпить с дороги. Правда, в самолете мы пили коньяк три раза. Мы ведь летели в бизнес-классе, и нас кормили на убой.

— О… — она вся залилась краской, покраснели ее шея, щеки, ключицы в низком вырезе белого платья, — чьто такое… “убой”?..

Митя не смог объяснить. Он встал с музейного кресла — Людовик или Филипп, а может, Хлодвиг восседал на нем?.. — шагнул к девушке и взял ее руки в свои.

— Убой, — сказал он почему-то шепотом, — это такое состоянье, когда тебя убивают, Наповал. Пиф-паф — и нет тебя. Все. Умер.

— Пиф-паф, — весело повторил Изабель. — Охота. Дуэль. Стреляй. Ха-ха-ха!..

Они вместе захохотали: она — весело и взахлеб, от души, он — натянуто и скованно, и будто мрачные железки, оковы, кандалы или пули, перекатывались у него в горле. Он покосился — стол был уже накрыт, белые салфеточки торчали острыми треугольничками и пирамидками, сверкали ножи, батарея бутылок — о Франция, страна вина и сыра!.. — высилась над тарелками, да и про сыр Изабель не забыла — он был подан на огромном широком блюде, занимавшем полстола, и на блюде этом валялись, лежали, разбросались, разложились веерами кусочки десяти сортов сыра — и желтого, и голубого, и зеленого, с плесенью, и острого пахнущего камамбера, и ноздреватого, испещренного зияющими дырами швейцарского, и лионские круглые кенели, и бретонская брынза. Эмиль и Андрей ввалились в гостиную, уже приняв душ, свежие, порозовевшие, с мокрыми волосами, выбритые.

— Ох ну мы щас и выпьем! — закричал Андрей с порога. — Господи, какое счастье поорать по-русски в этой утонченной, шут ее задери, стране, где все, едва начав работать, только и ждут обеда, а обед здесь — священное время, два часа, с двенадцати тридцати до полтретьего, и в это время — нишкни!.. никого не потревожь!.. француз — ест!.. c’est act sacrale!..

Уселись за столом, стали разливать чудесно пахнущее вино по рюмкам и бокалам, громко и оживленно говорить, Андрей перемежал грубые русские восклицанья нежным французским щебетом, когда наклонялся к своей половине, Изабель отвечала ему нежной улыбкой, подняв к нему милое личико, — но, когда она оборачивалась к Мите, и ее глаза наталкивались, сами того не желая, на Митины пристальные, угрюмые глаза, ее ротик приоткрывался, непрошеная краска взбегала на ее щеки, она тяжело дышала, отворачивалась, и она понимала, что беда ей, что она погибла ни за что, так просто, почем зря, что ей надо бежать, сочинить какую-нибудь глупую историю про недомоганье, про боли в животе, взять билет на воды, на курорт, в Санари, в Сен-Тропе, — и знала, что никуда не убежит, не денется, что хочет остаться, смотреть в эти глаза, целовать эти губы, что останется и погибнет.