Татьяна Устинова - Седьмое небо Страница 6

Лидия поставила чайник и, волоча за собой портфель, поплелась в спальню. Попутно она включила компьютер на маленьком столике. Ей еще предстоит посмотреть кое-какие материалы об уральских машиностроительных заводах и отправить по электронной почте несколько сообщений.

Она уже сняла костюм и, стуча зубами от холода, рылась в гардеробе в поисках любимой байковой пижамы, неизвестно куда засунутой в истерической утренней спешке, когда телефон опять зазвонил.

Трубка, конечно, валялась неизвестно где, вовсе не на аппарате, и Лидии пришлось сделать несколько кругов по квартире, прежде чем она нашлась.

— Да! — В трубке сухо щелкнуло и загудел отбой.

— Да что же это такое?! — спросила Лидия у трубки дрожащим голосом. — Кто это развлекается?! Завтра же куплю определитель номера!

Чем именно ей поможет определитель и что будет делать с номером, который определится, она хорошенько не знала, но сама по себе мысль была утешительной.

Вдалеке за кухонной стеной щелкнул чайник. Можно приступать к кофе. В нем нет калорий.

О боже, боже…

Лидия натянула носки, пижаму, а сверху еще толстенный махровый халат до пят, сунула трубку в карман и пошла на кухню.

Телефон зазвонил, когда она задумчиво водила ложкой внутри медной турки и думала об Игоре Леонтьеве.

Лидия выхватила из кармана нагревшуюся трубку. Ответить или нет?

Почему-то ей вдруг стало страшно.

— Да? — решившись, спросила она.

— Что так поздно? — Голос матери, нежный, журчащий и переливчатый, как горная речка весной, приятно потек Лидии в самое ухо, и от облегчения она прислонилась лбом к белой дверце кухонного шкафчика.

“Господи, да что же это я так перепугалась? Смешно, честное слово!”

— …уже третий раз, и даже на работу. Где ты пропадала? У тебя свидание?

— Нет у меня никакого свидания, мам. — Лидия достала с полки большую кружку и старинную пузатую, розового стекла сахарницу с неровными тяжелыми кусками настоящего сахара. Она признавала только такой. Как отец. И бабушка. — Просто задержалась на работе. Сдавала материал вместо Гришки Распутина. У Гришки очередной загул. Начальство в бешенстве, ну и мне пришлось срочно выдумывать что-то такое…

Неизвестно, зачем она все это излагала. Матери не было никакого дела до ее работы да и до нее самой. Может, просто для того, чтобы подольше не спрашивать “А как ты?”.

Лидия улыбнулась и остановилась на полуслове.

— Ну а ты как? — спросила она, пристраиваясь с ногами в продавленное кресло, покрытое клетчатым пледом. Придерживая ухом трубку, Лидия накинула плед на ноги и осторожно взяла со стола кружку.

Ну вот. Теперь можно жить дальше.

Она отхлебнула кофе, обернула кружку пледом и стала греть руки о старую, моментально нагревшуюся шерсть. Мать говорила, не останавливаясь:

— …кроме того, это зависит еще и от мнения Бориса Исааковича, а ты прекрасно знаешь, как Боря ко мне относится еще с институтских времен. Если бы твой отец не был так влюблен и я не боялась, что он что-нибудь сделает с собой, если я предпочту другого…

Все это Лидия слышала два миллиона раз и даже знала наизусть некоторые отрывки из текста.

Сейчас мать обязательно скажет, что ее скромное искусство хоть и не приносит денег и славы, но все же служит утешением не только для нее, но и для тех, кто любит ее и понимает…

— …и хотя за всю свою жизнь я не заработала даже на приличную одежду, моя живопись служит утешением не только для меня, но и для тех, кто ценит и понимает мои рисунки, а таких очень, очень много, гораздо больше, чем может представить себе ограниченный ум…

Сколько бы раз в день они ни созванивались, мать всегда говорила много и истово, как будто спорила с кем-то, кто в чем-то ее упрекал. Лидии казалось, что всю жизнь мать спорит с бабушкой и отцом.

— …семья твоего отца никогда, никогда не понимала и не поддерживала меня, — говорила в трубке мать, — мне приходилось искать утешения в работе, и, может быть, именно поэтому сейчас мои работы так высоко оценены и признаны именно теми людьми, чье мнение мне важно и дорого.

Господи, как длинно, как гладко, без единой паузы!

Лидия поставила кружку на стол и, высвободив из пледа руки, потерла щеки. Щеки были холодные, а руки горячие, и ухо вдруг очень устало от льющегося в него переливчатого горного ручейка.

Лидия посмотрела на часы.

Перебивать нельзя.

Перебьешь до времени — жди беды. Мать обидится, смертельно и горячо, как ребенок, у которого в песочнице отобрали ведерко и совок. Она бросит трубку и не будет отвечать на звонки Лидии. Ответит она только ближе к полуночи, но помириться сразу не удастся — мать заплачет горючими слезами, и Лидии придется пройти весь путь до конца — рассказ о молодости, об огромных надеждах, которые подавала мать, пока не встретилась с отцом, о мещанской семье, в которую она попала, выйдя замуж, о творческом поиске, о немногочисленных тонких ценителях, которые по-настоящему разбираются в искусстве, об интригах в издательстве, о попытках престарелого Бориса Исааковича наладить с ней романтические отношения, о цикле лекций, которые ей предстоит прочесть в Музее Востока.

И еще так: “Мне ничего не нужно от жизни, кроме осознания того, что я прожила ее не зря, что — хоть иногда! — я дарила людям радость!”

А потом так: “Твой отец в конце концов убедил тебя, что мой творческий поиск слишком затянулся, что я ничего не могу дать тебе не только как мать, но и как художник, и все это только потому, что я всю жизнь была на голову выше того мира, в который он старательно затягивал меня, а я сопротивлялась иногда из последних сил…”

Отец ушел, когда Лидии исполнилось восемнадцать и умерла бабушка. Некому стало их мирить, и увещевать, и караулить под дверью кухни, чтобы успеть вмешаться и отвести беду.

Отец ушел, оставив мать в тягостном недоумении. Всю жизнь она была неотразима. Кроме сказочной красоты, у нее были талант, и тонкость восприятия, и бездна вкуса, и блестящее окружение. И еще она была “на голову выше мира”, в котором жил отец. Всю жизнь она пестовала и обожала свое чувство долга, которое не позволило ей бросить любящего ее человека на произвол судьбы. И вдруг этот человек… сам ее бросил?!

— …ты не могла бы поехать? — вдруг выловила Лидия из журчания горного ручейка и как будто проснулась.

Господи, что именно она пропустила?! Прошло уже… Лидия посмотрела на часы. Прошло… — ничего себе! — почти пятнадцать минут.

— Ты могла бы мне переводить, а то я боюсь, что мой собственный немецкий сейчас не слишком хорош.

По-немецки мать говорила, как любой послевоенный школьник — то есть никак, — но у нее были своеобразные представления о собственных способностях.