Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне Страница 10

Зима, темнота, раннее утро. Мой последний год в детском саду. Никколо завтракает на кухне, я болею и дрожу в ознобе. Мама не знает, с кем меня оставить. Я и сейчас ясно вижу ее у телефона – звонит всем подряд, плачет, умоляет: «Пожалуйста, только сегодня утром! Она будет спать все время!» И каждый раз разочарованно бросает трубку. Но потом ей пришла идея: «А ну-ка, одеваемся».

Она закутала меня: два свитера, пуховик, шапка, шарф; я пылала жаром и умирала от холода. Потом она взяла меня на руки, и мы спустились в гараж вместе с Никколо, который через каждые два шага останавливался слепить снежок и бросался в нас, доводя маму до бешенства. Она усадила меня рядом с собой на переднее сиденье. Никколо возмутился, но все же залез назад. Мы выехали с трудом. Снова пошел снег, на дорогах были лед и соль.

Мама высадила брата у школы и поехала на пьяццу Ламармора. Припарковалась перед зданием, которое я никогда не видела, дождалась, пока на первом этаже зажжется свет. Подняла меня, понесла вверх по лестнице, открыла дверь с рифленым стеклом. Внутри стояла удушающая жара, яркий неоновый свет ослепил меня. Мама устроила меня на какой-то подушке, развернула один за другим слои шерсти, в которые я была закутана, дала последнюю таблетку парацетамола. «Ш-ш-ш, – прошептала она, приложив палец к губам. – Я еду на работу, а ты не волнуйся, к часу вернусь».

Я по-прежнему помню, как в груди, бухнув, замерло сердце.

Помню чувство брошенности, заполняющее грудную клетку и льющееся через край, трясущиеся от страха ноги, тотальное ощущение неустойчивости.

Я даже не смогла заплакать. Свернулась калачиком, спрятав голову в ладони. Обложенное горло горело, мысли и эмоции сковало жутким льдом.

В библиотеке было пусто: все либо учились, либо болели дома. В любом случае о них кто-то заботился. Я была уверена, что мама не вернется.

Не имею понятия, что она наплела библиотекаршам, как их обманула. Через неопределенное время одна из них, более пожилая, положила мне руку на лоб проверить температуру и спросила, не хочу ли я пить или сходить в туалет. Я не хотела ничего. Когда парацетамол подействовал и у меня нашлись силы сесть, я оглянулась вокруг и сразу возненавидела их. Эти книги.

Что они себе вообразили? Что могут заменить мне маму?

Карла и Соня, к которым я потом сильно привязалась, вернулись со сборником сказок Базиле. Теперь, вспоминая об этом, я испытываю прилив нежности. Соне было чуть за сорок, она никогда не хотела заводить детей и понятия не имела, как подступиться к ребенку моего возраста; а шестидесятилетняя Карла, которой иногда приходилось сидеть с внуками, страдала ишиасом и прихрамывала. И вдруг на них свалилась я, да еще в разгар работы. Но они не вызвали полицию, а принесли мне книжку сказок.

Я полистала ее с минуту, не зная, что делать: читать я не умела. Картинки были маленькие, буквы – большие и грозные. Закрыла, но вцепилась в нее обеими руками, чтобы не упасть.

Паника – или, точнее, одиночество – очень простое, примитивное состояние. С одной стороны – необъятный, неведомый, угрожающий мир, с другой – малюсенький ты. Без матери никто не может выжить. Эту истину я прочувствовала очень хорошо; от нее у меня в каждом внутреннем органе остались шрамы. А мама с тех пор вошла во вкус.

Удивительно, как она вообще открыла это место. Вероятно, в рекламном листке увидела или услышала от кого-то. Потому что вряд ли когда-нибудь бывала в библиотеке. Думаю, эти разноцветные комнаты с коврами и подушками, с маленькими столиками и стульчиками показались ей идеальным местом для передержки. И платить не нужно: прекрасное решение проблемы. И потому она выдумывала разные предлоги, сочиняла драмы и тихонько сбегала. Карла с Соней наверняка разоблачили ее, но жалели меня и отказались от идеи пожаловаться в социальные службы: раз уж эта странная женщина, похожая больше на девочку, все-таки возвращается и осыпает дочь поцелуями, то, наверное, ее любит.

Мама не каждый раз оставляла меня там. Когда она шла в кафе с подругами, то сажала Никколо за видеоигры, а меня на скамью рядом с собой, и я клялась, скрестив пальцы за спиной, что не буду слушать их разговоры. В магазин и в парикмахерскую мы тоже ходили вместе. Но потом я заболевала или она собиралась куда-то еще, одна или с кем-то, я не знаю. И мы опять парковались у палаццины Пьяченцы.

Если мой брат и сумел как-то спастись, пережить нормально подростковый период, с друзьями и спортом, то лишь благодаря железному здоровью и своему полу. Его привязанность к матери не повлияла на его личность.

В первые месяцы я эти книги даже не открывала.

Проводила утро, глядя в окно на горы: Кресто, Бо, Мукроне и Камино. Ничего, кроме них, у меня взамен не оставалось. Ничего материального. Соня с Карлой, едва у них выдавалась свободная минутка, приходили и садились рядом со мной на большой подушке и показывали буквы. Вот «А», вот «Д», вот «О», вот «С», вот «М». И я потихоньку начала выходить из своей скорлупы.

Я научилась читать, и время полетело, а реальность стала отдаляться. Можно было забыть себя, превращаясь в пирата, людоеда, волшебницу, принцессу. Одиночество отступало: в трудную минуту на помощь всегда приходила какая-нибудь белочка или фея. Теперь, когда мама включала поворотник и парковалась на пьяцце Ламармора, я даже, можно сказать, радовалась.

Я читала и ждала. Часами, годами. Все остальные росли – вытягивалось тело, грубел голос; у одноклассниц начинались менструации. Я же застыла, точно заколдованная. Снаружи во мне ничего не менялось, внутри же происходили поразительные трансформации. Я ни с кем не водила дружбу – только с вымышленными персонажами, которых были сотни. Призрачное существование, сумасшедшая фантазия. Лишь воображаемое происходило на самом деле; лишь за печатными строками был кто-то, кто желал говорить со мной. Вот еще почему, когда я спустя несколько лет впервые увидела Беатриче, то сразу ее узнала. Не снаружи, а изнутри.

Потому что моя мать оставляла меня среди книг.

А ведь я ее любила вообще-то. Я бы все отдала, чтобы остаться безграмотной.

Фактически, чтение стало для меня единственным способом заполнить пустоту, которую я ощущала без нее. Не всякой ли привязанности предшествует пустота?

Нужно будет вернуться к этому вопросу, когда Беа станет известной.

* * *

Я на весну не в обиде,

что снова она настала.

Я ее не виню за то, что

как всегда ежегодно она