Что осталось от меня — твое - Стефани Скотт Страница 2

сидящую в нашем доме за большим обеденным столом в тапках и джинсах, в просторной не по размеру футболке, под которой угадывается округлившийся живот. Жалюзи открыты, солнце длинными косыми лучами падает на мраморный пол, на кухне в пароварке бурлит и пузырится рис, на сушилке сохнет белье. Мама кладет перед собой чистый лист рисовой бумаги и тянется к тушечнице. Вижу, как она обмакивает кисть в тушь — по комнате разливается острый запах земли и сосновой золы, — и как, едва касаясь бумаги кончиком кисти из конского волоса, проводит первую тонкую линию.

Монах снова поклонился, извлек из мешочка записки и разложил их на плоском блюде из тикового дерева, помещенном возле алтаря. Затем взял тонкий деревянный веер и принялся помахивать над блюдом, действуя синхронно с порывами ветра, который свободно гулял по храму, врываясь через открытые ширмы. Сероватый дым от тлеющего в кадильницах ладана поднимался к потолку, вместе с ним вспархивали и улетали прозрачные листочки бумаги с именами, написанными рукой мамы, до тех пор пока на блюде не осталась одна-единственная записка:

Дедушка опустился на колени и поднял листок.

Его серьезное лицо расплылось в улыбке, когда он прочел значение иероглифов, из которых состоит имя: «Праздник. Красота. Ребенок».

— Сумико, — произнес дедушка вслух. — Сумико Сарашима.

До сих пор, пока шла церемония, отец не проронил ни слова. За несколько недель до моего рождения в семье обсуждался план предстоящего визита в храм и наречения ребенка. По законам Японии у супругов должна быть одна фамилия, но в определенных обстоятельствах муж вправе взять фамилию жены и таким образом присоединиться к ее семье, чтобы имя ее рода продолжилось. Поскольку мой отец был вторым сыном, его собственные родители, носившие фамилию Сато, не возражали, чтобы их внучка получила фамилию своей матери.

Однако в тот момент, когда монах достал чистый лист бумаги и собрался написать на нем мое полное имя, отец подал голос:

— Сато. Ее зовут Сумико Сато, а не Сарашима.

ЧТО МНЕ ИЗВЕСТНО

1. Меня вырастил дедушка, Ёситаки Сарашима.

2. Я жила с ним в красивом белом доме в Мэгуро, Токио.

3. По вечерам он читал мне.

4. Он рассказывал мне обо всем на свете — массу историй, кроме моей собственной.

Мой дедушка был юристом и умел точно подбирать слова. Даже когда я маленькой девочкой, вскарабкавшись к нему на колени, разглядывала вмятины на подлокотниках его массивного кожаного кресла или, став старше, усаживалась на стул рядом с дедушкой и слушала его рассказы, даже в такие моменты домашних наших бесед он не позволял себе неточностей в формулировках.

Что касается меня, я и по сей день сохранила веру в четкость мысли и аккуратность слов.

Дедушка читал мне самые разные книги — Сартра, Дюма, Мисима, Толстого, Басё, но одна книга, «Процесс»[4], стала моей любимой. Роман начинался так: «По-видимому, кто-то оболгал Йозефа К.».

Когда мы впервые прочитали эту строку, дедушка объяснил, что роман переведен на японский с другого языка. Мне тогда было двенадцать лет, и я только-только начинала всматриваться в мир, который лежал за пределами моего собственного. Я потянулась к желтоватой странице и провела кончиками пальцев по иероглифам, которые раскрывали мне нечто совершенно новое. Я прочитала первую строку еще раз, вслух, стараясь представить Йозефа К.: одинокий человек, оболганный людьми.

Став старше, я начала спорить с дедушкой из-за этого романа. Дедушка сказал, что и до меня находилось немало читателей, которые вступали в дискуссии, и эти споры не утихают по сей день — в частности, по поводу одного слова verleumdet[5]. В некоторых версиях оно переведено как «оклеветать». Клевета на кого-либо означает выдвижение ложных обвинений, привлечение к суду, обращение к общественному мнению. Здесь нет ничего похожего на детское выражение «нагородить вранья», которое мне послышалось. И все же, когда я впервые прочитала историю о Йозефе К., именно слово «оболгать», использованное переводчиком, заставило меня задуматься.

Ложь подобна едва уловимой тени. Она, словно прозрачная паутина, опутывает всю вашу жизнь. Для меня слово «ложь» несет легкий привкус детства — все мое детство было построено на лжи.

В то лето, за годдо смерти мамы, мы отправились на море. Когда я мысленно возвращаюсь в те месяцы, меня наполняет ощущение приближающегося финала, и не потому, что это последние каникулы, проведенные вместе с мамой, а потому, что это мои последние настоящие, не отравленные ложью воспоминания.

Каждый год, когда августовская жара обрушивалась на Токио, моя семья собиралась, загружала наши необъятные чемоданы в вагон поезда и отправлялась на побережье, в Симоду[6]. Отец оставался работать в городе, а дедушка всегда уезжал вместе с нами. Каждый раз на вокзале он останавливался возле одного и того же киоска и покупал нам замороженные клементины[7], а мы с мамой потом сидели в душном, пахнущем разогретым металлом купе и с нетерпением дожидались, пока они оттают и сделаются настолько мягкими, чтобы можно было добраться до фруктового льда, лежащего внутри. В конце концов, когда мы расправлялись с лакомством и подбородки у нас оказывались перемазаны сладким соком, мама поворачивалась ко мне и спрашивала, чем мы займемся на море — только вдвоем, я и она.

Наш дом на полуострове был старым, деревянные столбы, на которых крепились ворота, покосились, не выдержав постоянного напора ветра, дувшего со стороны Тихого океана. Мы карабкались к скалистому мысу на вершине холма и, едва завидев эти темные рассохшиеся ворота с побелевшими от налета морской соли прожилками, понимали — додома рукой подать. Вашикура — «Орлиное Гнездо», как назывался наш дом, — выходил окнами на залив, раскинувшийся у подножия горы Фудзи.

Наша страна лежит среди гор, а люди теснятся в бетонных коробках городских кварталов. Иметь свой участок земли — большая редкость, но моя семья владела домом в Симоде еще до войны, а после войны дедушка боролся за то, чтобы сохранить дом, когда все остальное имущество было потеряно.

Лес поднимается над домом по склону холма. Мне не разрешалось ходить туда одной, и поэтому, когда после вопроса мамы я вскидывала на нее глаза, она точно знала, каков будет мой ответ.

Днем мы с мамой взбирались высоко по лесистому склону, оказываясь гораздо выше нашего «Орлиного Гнезда». Мы смотрели на раскинувшиеся внизу чайные поля, потемневшие с приближением осени. Лежали на каменистой черной земле, вдыхая острый смолистый запах сосен. Иногда до нас доносился клекот морского орла, кружащего в небе над нашими головами.

Дедушка хорошо знал лес, но ни