Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне Страница 47

– Спасибо, – я показала на машину, имея в виду цветы.

Отец дернул плечами и притворился, будто читает меню.

Мы заказали одно и то же: спагетти с моллюсками и окуня, запеченного в соли. Папа налил воды, и мы помолчали немного; он разглаживал салфетку, я грызла хлебную палочку. Потом он решился заговорить:

– Мне бы хотелось поговорить о твоем подарке.

– Мне ничего не надо. – Я читала «левую» «Манифесто», и моя позиция по вопросу потребительства была очень жесткая.

– Возможно, тебе пора сменить скутер.

Я вытаращила на него глаза: ни за что бы не подумала, что он решит предложить мне нечто подобное.

– Уже нет смысла, – ответила я. – Через год я получу права.

– Но он тебя уже три раза подводил!

Я невольно улыбнулась. То ли записка на меня подействовала, то ли тот факт, что мне уже семнадцать, но, в общем, я сказала:

– Ты откопал мне единственный в Т. «кварц», самый отвратительный на свете; все надо мной смеялись из-за него, а ты даже ничего не заметил!

Папа тоже улыбнулся:

– Это был отличный экземпляр, крепкий и надежный.

Мне вспомнился тот удушающе жаркий день. Мы, должно быть, жили в Т. уже недели две, когда папа постучался в мою дверь, заявляя, что у него для меня кое-что есть. Мама куда-то ушла, Никколо спал. И я решила пойти за отцом – вниз по лестнице, потом на улицу, во двор – только от скуки. Он с гордостью показал мне «кварц». Я оглядела помятый бампер, проржавевшую выхлопную трубу и поразилась, насколько же он уродлив.

– «Спасибо, не надо» – так ты мне тогда ответила. И что «в Биелле никто на них не ездит». К счастью, тут спустился твой брат и убедил тебя попробовать. – Отец засмеялся. – Вот кто тогда воодушевился из вас двоих.

Принесли спагетти. Я, склонившись над тарелкой, осознала, что теперь у нас есть общие воспоминания. У папы и у меня.

– Не буду его менять, – заключила я. С этой колымаги началась моя независимость. – Ты был прав.

Папа кашлянул, вытер рот салфеткой. Но я успела увидеть, что он растроган.

* * *

После обеда мы поехали дальше. Больше часа отец вел машину на юг, упорно скрывая от меня место назначения. В Аурелии он съехал с шоссе, свернув на раздолбанную проселочную дорогу. Дома, фермы, заправки – все следы человеческой деятельности исчезли; осталась лишь монотонная равнина, покрытая каменными дубами. Когда местность вокруг стала болотистой, я заволновалась:

– Куда ты меня везешь?

– Не переживай, чуть-чуть осталось.

Через десять минут появилась большая коричневая табличка с надписью: «Природный парк Сан-Квинтино».

У меня внутри все опустилось.

– Я все варианты перебрал, – сказал отец, заглушив двигатель.

На парковке, кроме нас, было лишь два несчастных автомобиля.

– Купил тебе бинокль 8×42, кепку с козырьком и защитный костюм, чтобы их не беспокоить.

– Кого – их?

– Птиц.

Он шутит, что ли? В те времена я видела мир в черно-белых тонах: поэзия против математики, природа против культуры. Я много говорю о противоречиях, но это теперь; тогда компромиссов не существовало. На третьем году лицея естественные науки были занятием для идиотов, которые коллекционируют бабочек, а вот поэты – да, поэты все в этой жизни понимали.

Папа протянул мне зеленую кепку с надписью «bird-watcher»[18], в точности как у него. Я попыталась устроить бунт:

– Ты иди, а я тебя тут подожду, поучу греческий.

Папа вышел, обошел «пассат» кругом, распахнул мою дверцу.

– Выходи, – серьезно сказал он. – Я сыт по горло твоими отказами. Ты слишком закрытая, замкнутая, это нехорошо.

Я, фыркнув, вылезла. Отец открыл багажник и всучил мне брюки и флиску с магазинным ярлыком, а еще пару трекинговых ботинок, тоже совершенно новых: все зеленого цвета, как и кепка.

Я не двигалась с места, пока папа энергично заканчивал приготовления.

– Уже и так поздно, мало шансов встретить сойку. Переоденься и разгрузи рюкзак – возьми только бинокль и флягу, прошу тебя, остальное оставь в машине. Давай!

Птицы превращали его в фанатика. Я огляделась: ни туалетов, ни кафе, где можно было бы переодеться. Забравшись обратно в машину, я, стиснутая сиденьями, стала возиться с новой одеждой. Хоть мы и близкие родственники, но без штанов перед отцом я стоять не собиралась.

Вышла я, экипированная словно парашютист. Отец поправил мне кепку, велел говорить тихо, шепотом, и – «ради бога» – не шуметь. Мы углубились в заросли пробковых дубов. Воздух был влажный, тяжелый. Нашим целевым видом, как принято говорить, была та самая сойка, вернувшаяся из Африки для гнездования и размножения. Любовь заставляла ее терять осторожность и выходить из укрытия: нам нужно было занять позицию и ждать. И все.

Мне гораздо больше нравились коты, чем птицы. Они, по крайней мере, хоть погладить себя давали и приходили на зов. А эти сойки так прятались, что их словно и не существовало. Мы полчаса провели под миртовым деревом. Стоя, в тишине. Папа – прислушиваясь, с наведенным биноклем, максимально сконцентрировавшись. Он узнал морского зуйка, авдотку, прошептал мне:

– Смотри! Скорей!

А мне было семнадцать, и полагалось мне быть не здесь и заниматься совсем другим! Я даже толком не знала, как его держать, бинокль этот чертов. Наверное, с полсекунды я видела какое-то пятно…

Потом мы прятались под миртами еще целую вечность. К половине седьмого мы так и не увидели ни намека на сойку. Я ужасно хотела домой, но папа был так возбужден, что я не решилась ничего сказать.

Мы укрылись в шалаше, чтобы пофотографировать птиц. Папа вытащил из рюкзака свой новенький цифровой «Контакс-Н» с телеобъективом (что особо подчеркиваю, поскольку в дальнейшем он сыграет ключевую роль) и запечатлел десятки редких птиц, находящихся на грани исчезновения. За исключением сойки.

Мы вернулись к реке. Меня до чертиков достало слушать щебетание, попискивание, жужжание насекомых. Отсутствие слов угнетало, грязь и комариные укусы – лучше и не вспоминать.

– Классический случай, – прокомментировал отец, остановившись на берегу. – Поставить цель и не достигнуть ее.

Он заметил цветок. Отложил «Контакс», достал «Поляроид» – тот самый, которым пользовался в прежние, счастливые времена, фотографируя мою мать. Потратил несколько минут, настраивая угол и освещение. Начал считать вслух, словно бедный цветок мог сбежать. И нажал на спуск. Вышла бесцветная карточка. Папа подхватил ее, сунул в блокнот. Через четверть часа она проявится, но отец не станет торопиться: вернется домой, закроется в супружеской спальне, где уже давно спит один, сядет на стул, где, как у любого разведенного мужчины, который упорно не заводит новых отношений, скопилась гора брюк, – и тогда уже перевернет фотографию. Вознося