Александр Хьелланн - Яд Страница 14

Весь ужин прошел в горячих спорах. И даже когда гости покинули дом, на улицах в эту тихую ночь слышались громкие слова: реформа… латынь… эфор… политика…

Когда Микал Мордтман прощался с хозяйкой, она опять протянула ему обе руки и опять горячо и с улыбкой благодарила его за отличную помощь.

Мордтман пробормотал в ответ несколько любезных слов и прямо посмотрел ей в глаза. Ее смутил столь непривычный взгляд, и она поспешила отвернуться к другим гостям.

Но когда все гости ушли и профессор Левдал удобно расположился в кресле, чтобы просмотреть газеты, фру Венке сказала ему:

— Нет, как удивил меня этот молодой Мордтман! Я и не подозревала, что́ кроется в нем. Надо будет почаще приглашать его к нам. Вот, наконец, человек, с которым я могу поговорить.

Профессор Левдал был несколько раздражен тем, что в его доме велись сегодня такие некорректные разговоры, и поэтому ответил жене с подчеркнутой прямотой:

— О, по-моему, ты, черт возьми, с любым можешь поговорить!

— Ну-ну, господин эфор! — сказала фру Венке, вынимая шпильки из своих густых волос.

Но при слове «эфор» Венке вдруг рассмеялась и пошла в спальню. Профессор Левдал вскочил с кресла, чтобы возразить своей жене, но та уже скрылась за дверью. И тогда профессор, что-то пробормотав, снова уселся в кресло.

В резьбе высоких остроконечных окон собора и в четырехугольных стенных отверстиях наверху, на башнях, жили совы.

В течение шести столетий они беззвучно летали от окна к окну и от трубы к трубе собора, летали вдоль узких и длинных монастырских коридоров и там, в воротах и в проломах стен, они встречали ученых мужей, которые в своих войлочных туфлях куда-то спешили, с книгами и пергаментными свертками в руках.

В бурю и в темные ночи совы жались к камням возле маленьких сводчатых окон. И там, за окном, в полоске света, они иной раз видели какого-нибудь человека с бледным лицом. Шум ночной непогоды заставлял его креститься и поднимать свои очи от неясных мест Тацита к распятию на белой стене.

Но вот в один прекрасный день распятие со стены было сорвано и засунуто в мешок. По длинным коридорам и по ветхим винтовым лестницам забегали испуганные монахи. В монастырь ворвались какие-то люди с окровавленными топорами. Эти люди, одетые в шкуры зверей, рылись в ящиках и в сундуках, выгребая оттуда серебряные чаши и священные сосуды. Затем эти люди зверски пытали монахов, чтобы узнать — где спрятаны сокровища монастыря. Затем они гнались за епископом по всем его покоям и через потайной ход — вплоть до главного алтаря. И там они зарубили его, так что кровь текла по каменным плитам до самого амвона.

Маленькое рыбацкое селение, которое жалось у монастырских стен, было тотчас же сожжено. И в огне погибли все жалкие деревянные домики вместе с церквами и часовнями.

Через некоторое время, впрочем, домики снова были отстроены. Богатые дары и тяжелые подати — десятина с моря и с земли, полновесные серебряные скиллинги — опять стали стекаться ко двору епископа. Монастырь вновь стал кишеть монахами и канониками. Это были чужеземцы — тучные, крепкие англичане и черноволосые южане с благородными лицами.

Власть и ученость этих людей помогли им вновь воздвигнуть разрушенные монастырские стены и башни. И тогда дым ладана опять наполнил огромную и величественную церковь, где клирики пели священные песнопения для тех рыбаков и крестьян, которые распростерлись ниц на каменных плитах и там бормотали то, чего они сами не понимали.

Иностранные корабли то и дело приставали теперь к причалам. Они привозили сюда шитые золотом ризы, церковные колокола и крепкое вино для прохладных монастырских погребов.

А в узких переулках рыбацкого села, позади яблоневых садов, монахи подкарауливали девиц. И в те часы, когда в соборе служили мессу и пели, раздавались песни и в сводчатых погребах под покоями епископа. Там, в погребах, ярко горели лампы и рекой лилось вино. И там взвизгивали девицы, и монахи отплясывали так, что содрогались их рясы.

Но пришел конец и этому веселью. Куда-то исчезло все монастырское великолепие. И обезумевшие клирики оставили в покое девиц.

На огромном костре перед церковью были сожжены все книги в золотых переплетах и в переплетах белой телячьей кожи. Тут были сожжены документы, бумаги и пергаменты собора с большими восковыми печатями. А все, что напоминало золото или серебро, — все это было собрано, отбито, содрано со стен и даже соскоблено до последнего гвоздика.

Теперь здесь, внутри и снаружи, вместо блестящих украшений всюду появлялась известка — белая, сухая и, как смерть, холодная.

Теперь для сов наступила чудесная пора, ибо монастырь и его пристройки стали превращаться в руины. То, что время делало неторопливо и постепенно, люди завершили энергично и быстро.

Вскоре монастырские стены и старые яблоневые сады были снесены, и тут вместо них появилась улица с крошечными деревянными наивными домиками. А вскоре была разрушена и изящная часовня епископа — его «capella domestica»[11], потому что госпоже пасторше захотелось соорудить на этом месте свинарник.

От былого папского великолепия здесь остался лишь собор с его ветхой штукатуркой. И остались совы.

Куда-то исчезли беспредельная власть и высокая ученость. Известка похоронила все, что в свое время сверкало и блестело. Однако латынь осталась. Она прилипла тут к своему месту. Прилипла вместе с плеткой и грамматикой.

Церковные певчие превратились в маленьких пономарей, потом в школьников и, наконец, в учеников классической гимназии. Сначала школьники ютились в монастырских пристройках, но потом для них было отстроено четырехугольное здание, похожее на ящик. В это здание, у которого были голые стены и тусклые окна, переселились школьники вместе с плеткой и латинской грамматикой.

Совы, надо полагать, принимали участие в этих переменах. Они теперь усаживались на больших буковых деревьях перед кабинетом ректора. И там, за окном, они иной раз видели ученого мужа, который, как и прежде, вздрагивал, когда совы кричали особенно жутко, и поднимал свои глаза от все тех же интересных, но неясных мест Тацита.

Чуть ли не вся наука за много столетий почти целиком исчерпывалась этим прекрасным и гибким языком, тем не менее не было создано ничего такого, что можно было бы без затруднения читать по-латыни.

И вот и теперь, как и шесть столетий назад, ученейшие мужи потирали свои лбы над этими интересными, но туманными местами у Тацита.

Да и все дальнейшие поколения вместе с плеткой и грамматикой шли к тому, чтобы выделить из среды молодежи наиболее одаренных — тех, которые смогли бы потирать свои лбы над Тацитом.

Буковые деревья не были старыми по сравнению с окружающими руинами. Но все же эти деревья уже более сотни лет простирали свои кроны над обширным школьным двором и над небольшим деревянным городом.

Под их ветвями радостно шумели юные поколения, которые время от времени сменяли друг друга.

Под ветвями этих буковых деревьев постоянно чередовалась безмолвная тишина уроков с необузданным шумом перемен, когда сотни маленьких ног утаптывали землю, а в воздухе стоял пронзительный гул, сходный только лишь с криками диких птиц.

Но когда заканчивался день и учителя уносили с собой свою скуку и деспотизм, школьный двор опять наполнялся неистовым шумом и забавами измученной детворы.

Теперь все, что было вокруг, — деревья, лестницы, ворота, — приобретало свою особую жизнь и свои особые названия. На мертвых уроках перечислялись мертвые имена и штудировались правила и формы, лишенные жизни. Но теперь на школьном дворе юность ничем не обуздывала свою фантазию. Теперь здесь слышались имена и названия, находящие прямой отзвук в маленьких сердцах и в иссушенных головах.

Вот несколько школьников, собравшись за углом дома, отправляются в кругосветное плавание. За деревьями проносятся пираты. Под лестницей притаились в засаде разбойники.

А вот за деревьями совершаются смелые подвиги, идет какое-то маленькое сражение, и в нем ясно проявляется дух рыцарства, нерушимая дружба и верность.

Гаснет день. Сумерки стерли остатки воспоминаний о жестокой дрессировке дня. И теперь на школьном дворе пробудились силы, прежде подавленные и неиспользованные.

По вот уже сумерки совсем сгустились. И это позволило индейцам и браконьерам покинуть свои хижины для опасных ночных операций. Поглядите, как браконьеры осторожно прокрадываются в тени. Они бесшумно шагают по опавшим буковым листьям, которые сторож не успел еще убрать, а ветер не успел размести.

А вот сквозь бурю и непогоду пробирается сам злосчастный Стюарт — претендент на престол. Он явно плетется на огонек к избушке старухи Бетти.

Там, в темноте, под деревьями, несомненно пылает костер, вокруг которого теснятся круглолицые воины в тяжелых сапогах с отворотами и железными шпорами. Их плащи сушатся вокруг водосточной трубы, а их мечи с крестообразными рукоятками стоят у стены.