Василий Ардаматский - Последний год Страница 18

— Я побеспокоюсь о том, — сказал Палеолог, — чтобы о визите узнало побольше людей двора, это несколько облегчит вам разговор с тем же Алексеевым. Только в этом я вижу пользу приема…

Через день французы увиделись с премьером Штюрмером. Это произошло на завтраке дома у министра иностранных дел Сазонова. По протоколу завтрак устраивала супруга министра. Кроме премьера, присутствовали еще четыре министра, и среди них — военный. Разговор за столом велся подчеркнуто светский и далекий от дел, интересовавших визитеров. Сказывалось, конечно, и присутствие на завтраке жен министров. Разговором владел Штюрмер, рассказывавший всякие веселые истории и даже анекдоты. Однако Тома знал, что протоколом предусматривалась и его деловая беседа с премьером.

Рассказав еще один анекдот из серии «генерал и его денщик», Штюрмер извинился перед дамами и пригласил Тома в курительную комнату.

Там француз сразу же приступил к делу. Спросил:

— Какие у вас главные претензии к своей военной промышленности?

— Они элементарны: не хватает оружия, снарядов, — развел руками Штюрмер. — Последнее время, правда, положение несколько улучшилось, но просьбы армии по-прежнему не удовлетворяются. Это большая наша беда, — вздохнул Штюрмер и расправил двумя руками свои усы-кинжалы.

— У нас тоже так было, — подхватил Тома, — но теперь заводы работают ритмично, и я, отвечающий за снабжение армии и особо артиллерии, абсолютно спокоен.

Штюрмер выпучил на него глаза и молчал, занявшись теперь своей роскошной бородой. Тома даже растерялся — он ждал вопроса и не дождался.

— Хотите, ваше превосходительство, узнать, что помогло нам наладить дело? — сам задал он ожидаемый вопрос. Штюрмер молчал, продолжая таращить на него свои крупные глаза. — Заводы России плохо работают наверняка потому, что рабочие не стараются. А не стараются они по той причине, что нет у них ни личной заинтересованности в этом, ни чувства личной ответственности за плохую работу. Ваши военные заводы, поверьте мне, могли бы удесятерить свою продуктивность. Для этого нужно провести милитаризацию производства и самих рабочих. Что это означало бы для рабочих? Освобождение от мобилизации на фронт — это раз. А за плохую работу — наказание со всей строгостью военной дисциплины как за невыполненный приказ, это два. И кривая продуктивности быстро поднимается вверх, — Тома даже взмахом руки показал, как стремительно и как высоко взлетит та кривая.

Штюрмер дернулся всем телом и, наклонясь вперед, сказал вполголоса:

— У нас сделать это немыслимо. Не-мыс-ли-мо! Против правительства немедленно восстанет Дума. А господа русские социалисты и прочие силы анархии возликовали бы необычайно и немедленно подняли бы крик на всю Россию, что мы заводы превратили в казармы и прочее и прочее. А на требование удесятерить продуктивность те же анархисты научили бы наших рабочих выдвинуть требование, чтобы мы их и снабжали в десять раз лучше, и платили бы им в десять раз больше. — Штюрмер поднял палец: — Россия, милейший мой, это Россия, и французские мерки к ней не годятся.

— По разве в России нет власти, войной облеченной на решительные действия? — жестко спросил Тома.

Штюрмер долго молчал, поглаживая лежавшую на его груди бороду, и наконец ответил:

— Я удивлен, что вы, именно вы, не понимаете столь элементарного закона, что любой нажим на фабричных немедленно вызывает контрдействие, а размер и форма его могут быть весьма опасными. Особенно в обстановке продовольственных перебоев и всяких иных неурядиц, которые весьма легко и даже соблазнительно приписать власти. И тогда может произойти бог знает что. И без этого нам, господин Тома, нелегко, ибо огромная, серая Россия во многом неуправляема. Достаточно того, что мы сумели заставить ее надеть шинель и воевать.

— Но разве русские рабочие совсем лишены патриотического сознания? — помолчав, спросил Тома.

— Исчерпывающие данные об этом вам могут дать в нашей полиции, — усмехнулся Штюрмер.

— В полиции? — Тома сделал вид, будто не понимает, при чем тут полиция.

— Именно, именно в полиции, — повторил Штюрмер. Потянулось молчание. Тома не знал, как продолжать разговор. В это время к ним из столовой пришел Палеолог.

— Ну как, нашли вы общий язык? — преднамеренно легко, почти весело спросил посол, внутренне смеясь над ситуацией, в которой общий язык должны найти известный социалист и не менее известный сатрап самодержавной власти.

— По крайней мере, мы кое-что выяснили, — ответил Тома, вставая…

На другой день за завтраком во французском посольстве Тома, рассказав о своей беседе с премьером, спросил:

— Неужели тут так далеко зашло?

— Да, достаточно далеко, — подтвердил Палеолог. — И это главная трудность и главная тревога русской власти.

— Но тогда это означает, что революционное брожение в среде русского пролетариата обрело больший масштаб, чем у нас, в стране первой революции? — недоуменно проговорил Вивиани. — Не забудьте, что здесь тоже уже была первая революция, — ответил посол. — В тысяча девятьсот пятом году. И тогда здесь происходило форменное вооруженное восстание и главной его силой были рабочие. И то, что та революция ничем реальным для рабочих не разрешилась и была жестоко подавлена властью, оставило свою глубокую и неизлечимую рану. Вы, французские социалисты, помнится, тогда приветствовали русскую революцию и даже возлагали на нее какие-то надежды… — Палеолог лукаво улыбнулся и спросил — И выходит, что те ваши надежды не оправдались.

Тома задумался над словами посла, и он не мог не почувствовать в них оттенка укора и даже прямого напоминания о том, какая метаморфоза произошла с ним самим за последнее десятилетие. Решив, видимо, как-то разрядить разговор, Вивиани сказал:

— Мы, однако, приехали сюда не изучать уроки той русской революции, а сделать все необходимое и полезное для нашей Франции в войне, и в этом мы вправе надеяться на помощь посла Франции.

— Я этим и занимаюсь, — сухо обронил Палеолог, но подумал, что не стоит больше дразнить этих визитеров, как-никак, они же министры его правительства…

А тут еще добавил Тома:

— И все-таки, несмотря на ваши уроки пессимизма, я побываю на русских заводах и потом обогащу вашу информированность о русских рабочих, что крайне важно для уяснения реальных возможностей России в войне, которая решается не в великосветских кругах…

Проглотив явный намек в свой адрес, Палеолог сказал:

— Советую вам быть предельно осторожными. Кроме всего, вас могут обвинить в революционном подстрекательстве, вы ведь для русской власти социалист, а значит, революционер.

— Они должны знать, что мы давно заняли совсем иную позицию, — ответил Тома и тут же пожалел о сказанном, так как мгновенно последовал вопрос посла:

— Но вы же не будете прокламировать это в разговоре с русскими рабочими?

В тот же день французские визитеры выехали в Ставку, где им предстояла встреча с генералом Алексеевым.

Из Могилева Тома отправился в поездку по заводам, и Алексеев принимал одного Вивиани. Генерал был подчеркнуто холоден. У него лежала на столе шифрограмма от русского представителя при французской ставке генерала Жилинского.

«Оба визитера, — сообщал генерал, — весьма популярные личности во Франции — в прошлом как общественные деятели социалистического толка, а ныне как причастные к правительству. Эта их двоякая популярность, на мой взгляд, не может считаться прочной. В данный момент они, отказавшись от своих прежних взглядов, активно служат власти, объясняя свою новую позицию патриотизмом, вызванным обстоятельствами войны, в которой на карту поставлена судьба Франции. Но всякой войне приходит конец, и какую позицию они займут тогда, неизвестно. Я лично расцениваю их как временщиков и рекомендовал бы соответственно к ним относиться, избегая с ними полной откровенности, хотя формально они будут представлять интересы правительства и даже главного командования, о последнем свидетельствует письмо генерала Жоффра, которое будет дано им для вручения вашему превосходительству…»

Для Алексеева достаточно одного определения — временщики. Когда приторно улыбающийся Вивиани утром вошел в кабинет, генерал хмуро глянул на него, сухо ответил на его приветствие и небрежным жестом показал на кресло перед своим столом.

— Надо проехать от Петрограда до вашей Ставки, чтобы понять, как громадна Россия и как прелестна русская нежная весна… — Вивиани хотел предварить дело, как он полагал, приятной генералу лирикой, но Алексеев выслушал его восторги с каменным лицом, и тогда француз будто проглотил свою сияющую улыбку и, выхватив из кармана письмо Жоффра, протянул его Алексееву. Тот взял письмо и положил его на стол. Вивиани протестующе поднял руку: