Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая. Страница 20

— Да поймите, вы! — фон Перлоф резко встал, посмотрел на ротмистра с презрением и зашагал, чеканя каждое слово: — Я не могу больше противиться главкому. Он доверяет Венделовскому. Более того! Он готовятся послать его с Шатиловым с исключительно секретной миссией. Вы понимаете, что это, ротмистр?..

— Мы пошлем с ним Дузика.

— Что? — фон Перлоф от неожиданности остановился, его чуть рыжеватые брови поползли вверх. — Дузика? Чем вы его удержите, где гарантии, что он не удерет от вас в Европу, черт возьми?! Что его не перекупят?

— Есть одна зацепка, ваше превосходительство. Его пассия по шайке Орлова, некая Кэт...

— Это что — любовь, страсть, денежные расчеты? Что? И кто эта Кэт? Актрисочка? Как ее фамилия?

— Мы выясняем, ваше превосходительство. Она несомненно дворянка, из высших петербургских домов. Трагедия... Возможно, любовь.

— Вы — дитя, Издетский. И у вас кругозор рядового жандарма, — опять рассердился Перлоф. — Боже, с кем приходится работать! Не думаете ли вы, что большевики подсовывают нам еще одного агента? А? Не думаете?! Почему? Идите и разберитесь с дамой. А Дузика надо серьезно готовить к поездке. Серьезно! И никакой самодеятельности! Каждый свой шаг согласовывать со мной.

Глава шестая. БОСФОР. БОРТ ЯХТЫ «ЛУКУЛЛ»

1

Петр Николаевич Врангель, полюбивший в последнее время одиночество, разработку планов в полной секретности, жил и работал на яхте «Лукулл», облюбованной им по праву главнокомандующего, — пока, слава всевышнему, он еще удерживал этот пост за собой. Бывшая яхта русского посла в Турции водоизмещением 600 тонн, называвшаяся «Колхида», являла собой вполне комфортабельное жилище, спасительный остров, изолированный и от единомышленников, и от недругов, и от союзников, надоевших до крайности потому, что святое дело борьбы с большевизмом они открыто заменяли торгашеством, стремлением продать Врангеля подороже, с выгодой. Яхта стояла на Босфоре, далеко от фарватера. Ее экипаж был многократно проверен фон Перлофом, доложившим, что «в каждом он уверен, как в самом себе». На яхте Врангель вел секретные совещания и принимал особо доверенных лиц. Здесь же, в верхней палубной каюте, хранился личный архив главнокомандующего, секретные документы и переписка с союзным командованием и русскими дипломатическими представителями.

Временами Врангелю начинало казаться — он устает, делает что-то неправильно, что-то не учитывает, ошибается, опирается не на того, на кого следует. Особо усилилось это настроение после поражения Кронштадтского мятежа. Он, правда, с самого начала не верил в серьезность этого антисоветского выступления и гордился своим предвидением и политическим чутьем. Восстание матросни лопнуло как мыльный пузырь, английские корабли и носа не сунули к Петрограду: эти болтуны, следуя своей традиции, помогали восставшим лишь советами. А сердобольные нищие эмигранты пускали подписные листы, по грошику на святую борьбу собирали! Неисправимый идеализм — конца ему нет! Скольких болванов принять пришлось: «Когда, когда? Когда выдадут оружие? Сколько дней уйдет на переброску экспедиционного корпуса к Петрограду?..» И как все они легко расстаются с иллюзиями, забыв поздравления, восклицания, поцелуи, чтобы тут же придумать новые иллюзии, веру в божественную силу, которая обязана немедля покарать большевиков. Между тем армия, которую он, главнокомандующий, вопреки всем и всему, еще сохраняет, — накануне краха. Настало время принимать самые срочные меры...

Врангель ждал Шатилова. Пунктуальный Павел Николаевич чуть опаздывал, и это бесило главнокомандующего. Он нетерпеливо расхаживал по каюте, не желая выходить на палубу, чтобы не выказать всем своего беспокойства. Черт бы побрал это турецкое гнездо, каждую минуту жди неожиданностей: арестуют, возьмут заложником, убьют, не приведи господь! Хлопнули же генерала Романовского — и ищи ветра в поле!.. Наконец через приоткрытый иллюминатор Врангель услышал близкий шум винта — к борту приставал катер с парохода «Александр Михайлович». Прозвучал уставной окрик, громкие и отрывистые слова команд («Слава богу, хоть на флоте порядок остался», — подумал, успокаиваясь, Врангель), четкие шаги дежурного офицера, сопровождающего гостя, и в каюту вошел генерал Шатилов. Время, казалось, не властвовало над ним, и неприятности его не касались: полное привлекательное лицо с круглым подбородком и мягкими щеками казалось безмятежно спокойным и довольным, усы тщательно расчесаны. И только в узких глазах застыл настороженный вопрос. Шатилов был в простой гимнастерке, в полевых погонах, фуражке с высокой тульей. «Опрощается сподвижничек, — мелькнула мысль. — По виду штабс-капитан, не выше. Не случайно опрощается. Не рано ли?»

Шатилов козырнул, протянул холодную руку с тонкими слабыми пальцами. Они обнялись. Врангель, подчеркивая весьма конфиденциальный характер их встречи, сам достал из шкафчика коньяк, фрукты, халву и еще какие-то турецкие сласти. Сказал приветливо:

— Прости, Павлуша. Может, лучше смирновской под балычок, а?

— Не извиняйся. Не на обед же ты меня позвал.

— Все же рюмку коньяка? За успешную поездку.

— Благодарю, — они чокнулись, сделали по глотку.

— Итак, — Врангель откинулся на спинку кресла, посмотрел пристально в пустоту, думая о чем-то, подняв правую бровь, — подведем итоги. Ох, невеселые, Павлуша, невеселые! Ни к чертовой матери! — употребил он свое любимое выражение. — Мы не имеем права сидеть сложа руки. История не простит нам этого!

«Опять фразы, фразы, — устало подумал начальник штаба. — Он неисправим. Слова мешают ему и теперь стать реальным политиком, трезвым дипломатом. Пока шли бои и он сидел «на коне», можно было еще на что-то рассчитывать. Теперь он погубит всех». Шатилов отметил, что главком сдал: его глаза утратили блеск, смотрят недоверчиво, подглазья потемнели, лицо осунулось, он похудел, мундир стал широк, и вся его долговязая фигура выглядит достаточно нелепо — в ее всегдашней театральности появилось нечто опереточное, дикое и смешное одновременно. Шатилов изобразил предельное внимание и почтительность, хотя знал, о чем пойдет разговор, и не имел ни малейшего желания вступать в споры. Он заставил себя сосредоточиться и стал прислушиваться к тому, о чем говорил Врангель, не замечая обычных фраз, служащих лишь «для украшения боевых приказов», и цепко фиксируя внимание на фактах и их оценке.

— Мы окружены врагами, — витийствовал Врангель. — Они слева и справа. На кого ставить? На кого опираться, Павлуша? Русские торгово-промышленные круги в Париже не дадут нам и су. Французы? Англичане? Американцы? Они запуганы, их правительства вынуждены заигрывать с чернью. — Походив по небольшой каюте, вскидывая тонкие ноги и тренькая шпорами, Врангель неожиданно присел на край кресла — прямой, точно аршин проглотил, — потянулся к ящичку с сигарами.

Шатилов, сдерживая растущее раздражение, прятал глаза, стараясь сохранить улыбку. Зачем говорить о том, что ему известно не хуже, чем главнокомандующему? Есть новости? К чему начинать издалека, они ведь люди военные, знающие друг друга.

— Еще миг бездействия, и мы банкроты, Павлуша, — повысил голос Врангель: может, почувствовал рассеянность сподвижника, кто знает — у него было поразительное чутье. — Я принял ряд мер, о которых считаю необходимым тебя информировать.

«Информировать... Не посоветоваться! — отметил Шатилов, обижаясь еще более. — «Пипер» на закате решил продемонстрировать волю вождя. Ну, ну...»

— Слушаю, Петр Николаевич, — и голос выдал его обиду.

— Возможно, я не точно выразился, Павлуша, — поспешно поправил себя Врангель. — Я еще не принял меры... Мы должны их обсудить сегодня, сейчас же, als ein Soldat.[4] Итак, три статьи: дипломатия, армия, финансы. Прости, я буду ходить, это успокаивает.

«Боже, что с ним? Неужели этот человек «съел» Деникина и выигрывал сражения? Он стал неврастеником».

— Параграф первый — дипломатия. — Врангель наткнулся на угол стола и, чертыхнувшись, сел. Сказал безнадежно: — На этом участке фронта — ни к чертовой матери! Как тебе известно, совещание с членами «Русского совета» на «Лукулле» позволяло надеяться, что эта организация станет блюстителем единого фронта русской государственности и возвысит голос в защиту армии. Печальный финал кронштадтских событий сыграл роковую роль и тут: совет стремится выйти из-под моего контроля. Деятельность Струве в Париже и все его воззвания к французскому правительству нейтрализуются «Совещанием послов» Гирса. А эти умники заявляют: армия Врангеля потеряла международное значение. Не считаются с нами. Завоевывают уважение европейского общественного мнения. Левого, конечно! И тут нам рассчитывать не на что, Павлуша.

— Позволь, перебью, Петр Николаевич. По моей информации, у нас появляется возможность подействовать на земско-городской комитет.