Генри Хаггард - Она и Аллан Страница 31

Опять из толпы вырвался вопль, но вопль ужаса и отчаяния.

— Вот они когда горюют, — сказал Чака, — вот когда племя твое искренне тоскует, не одними только устами!

При этих словах толпа людей колыхнулась, как волна, в одну сторону, в другую и, подгоняемая копьями воинов, с ужасным криком стала падать целым потоком мужей, жен, детей на дно пропасти, далеко вниз, в мрачную глубину...

Отец мой, прости мне слезы. Я слеп, стар, я словно маленький ребенок, я плачу, как плачут дети. Всего не перескажешь. Скоро все кончилось, все стихло. Так погиб Македама, погребенный под телами своих соплеменников, так кончилось племя лангени. Сон матери оказался вещим: Чака отомстил за отказанную ему когда-то кружку молока.

— Ты проиграл, Мопо! — сказал немного погодя король. — Смотри, тут есть еще место. Мы до краев наполнили наш склад, но разве некому заполнить вот это пустое место?

— Есть еще человек, о король! — отвечал я. — Я тоже из племени лангени, пусть мой труп ляжет здесь!

— Нет, Мопо, нет! Я не нарушу обета, да и кто останется горевать со мной?

— В таком случае никого нет!

— А я думаю, что есть, — сказал Чака, — есть у нас с тобой общая сестра, да вот она идет!

Я поднял голову, отец мой, и вот что увидел. Я увидал Балеку, направляющуюся к нам и закутанную в тигровую шкуру. Два воина охраняли ее. Она выступала гордо, как царица, высоко держа голову. Вот она заметила мертвых, они чернели, как стоячая вода в пруду... С минуту она дрожала, поняв, что ее ждет, потом двинулась, стала перед Чакой и посмотрела ему в глаза, сказав:

— Не видать тебе покоя, Чака, с этой ночи до конца дней твоих, пока тебя не поглотит вечная жизнь. Я сказала.

Чака слышал и испуганно отвернулся.

— Мопо, брат мой, — обратилась ко мне Балека, — поговорим в последний раз, на то королевская воля!

Я отошел с ней в сторону с копьем в руке. Мы одни стояли около трупов, Балека надвинула на брови тигровую шкуру и быстро прошептала:

— Видишь, Мопо, слова мои оправдались, поклянись теперь, что если ты останешься жить, то эти самые руки отомстят за меня!

— Клянусь, сестра!

— Прощай Мопо, мы всегда любили друг друга. Сквозь дымку прошлого я вижу нас детьми, играющими в краалях лангени; будем ли мы снова играть там, в иной стране? А теперь, Мопо... — Она твердо взглянула на меня широко раскрытыми глазами. — Теперь я устала. Я спешу к духам моего племени, я слышу, они зовут меня. Все кончено!

Глава 19. МЕЗИЛО В КРААЛЕ ДУГУЗЫ

В ту ночь, когда проклятие Балеки пало на Чаку, он спал плохо. Так плохо спалось ему, что он потребовал меня к себе и приказал сопровождать его на ночной прогулке. Я повиновался, и мы шли молча одни — Чака впереди, а я следуя за ним. Я заметил, что ноги сами несли его по направлению к ущелью Удонга-Лука-Татьяна, к тому месту, где весь мой народ лежал убитым и с ним сестра моя, Балека. Мы медленно поднялись на холм и дошли до края пропасти, до того самого места, где стоял Чака, пока люди падали через край скалы подобно воде. В то время слышны был шум и плач, теперь же царило молчание. Ночь была очень тиха, светила полная луна и освещала тех убитых, которые лежали поближе к нам, и я ясно мог видеть их всех. Я мог даже разглядеть лицо Балеки, которую бросили в самую середину мертвых тел. Хотя никогда еще лицо ее не было так прекрасно, как в этот час, но, глядя на него, я испытывал страх. Дальний конец ущелья был покрыт мраком.

— Теперь ты не выиграл бы заклада, Мопо, слуга мой! — сказал Чака. — Посмотри, тела мертвецов уплотнились в ущелье, и оно не полно на высоту целого копья!

Я не отвечал. При звуке голоса короля шакалы поднялись и тихо исчезли.

Вскоре он заговорил снова, громко смеясь во время своей речи:

— Ты должна спать хорошо эту ночь, мать моя, немало людей отправил я к тебе, чтоб баюкать твой сон. О люди племени лангени, хотя вы все забыли, я помнил! Вы забыли, как приходила к вам женщина с мальчиком, прося крова и пищи, и вы ничего не захотели дать им, ничего, даже кружки молока. Что обещал я вам в тот день, люди племени лангени? Разве я не обещал вам, что за каждую каплю, которую могла бы содержать эта кружка, я возьму у вас жизнь человека? Разве я не сдержал своего обещания? Не лежат ли здесь мужчины многочисленнее, чем капли воды в кружке, а с ними женщины и дети, бесчисленные, как листья? О люди племени лангени, вы отказались дать мне молока, когда я был ребенком, теперь, став великим, я отомстил вам! Великим! Да кто может сравняться со мной? Земля дрожит под моими ногами. Когда я говорю, народы трепещут; когда я гневаюсь, они умирают тысячами. Я стал великим и великим останусь. Вся страна моя. Куда только может дойти нога человека, страна моя, и мне принадлежат все те, кто живет в ней. Я стану еще сильнее, еще могущественнее. Балека, твое ли это лицо пристально смотрит на меня из толпы тех тысяч, которых я умертвил? Ты обещала мне, что отныне я буду плохо спать. Балека, я тебя не боюсь, по крайней мере ты спишь крепко. Скажи мне, Балека, встань ото сна и скажи мне, кого должен я бояться.

Внезапно его бред прервался...

Отец мой, пока король Чака говорил таким образом, мне пришла в голову мысль докончить все его кровавые дела и убить его. Сердце мое бесновалось от гнева и жажды мщения. Я стал за ним, я уже поднял палку, которую держал в руке, чтобы размозжить ему голову, как вдруг и я остановился, потому что увидел нечто необычное. Там, среди мертвых, я увидел руку, которая двигалась. Она задвигалась, поднялась и поманила кого-то из тени, скрывающей конец ущелья и набросанные в кучу тела. И мне показалось, что рука эта принадлежала Балеке. Может быть, то была и не ее рука, может быть, то была рука кого-нибудь, кто еще жил среди тысячи мертвых, говоришь ты, мой отец? Во всяком случае, рука поднялась рядом с нею, хотя ее холодное лицо не изменилось. Три раза поднялась рука, три раза вытянулась она кверху, три раза поманила она к себе согнутым пальцем, как бы призывая кого-то из мрака тени и из тьмы мертвых. Потом она упала, и в полном молчании я слышал ее падение и звон медных браслетов. Когда рука упала, из тени раздалось пение, громкое и нежное, какого я никогда не слыхал. Слова песни долетали до меня, отец мой, но потом они исчезли из моей памяти, и я их больше не помню. Я только знаю, что слова говорили о сотворении мира, о начале и конце всех народов. Они рассказывали, как размножились черные племена, и как белые люди пожрут их, и почему они живут, и почему перестанут существовать. Песня говорила о зле и добре, о женщине и мужчине, о том, как они воюют друг с другом и каков будет конец борьбы. Она пела также о народе зулусов, о том, как они победят страну Малой Руки, где Белая Рука поднимется на них, и как они растают в тени этой Белой Руки, будут забыты и перейдут в страну, где никто не умирает, а живет вечно. Добрый с добрым, злой со злым. Песня пела о жизни и смерти, о радости и горе, о времени и том море, в котором время — лишь плавающий листок, и о причине, почему все так создано. Много имен поминалось в этой песне, но из них я знал не все, хотя и мое имя послышалось мне, имя Балеки и Умслопогааса и имя Чаки Льва. Недолго пел голос, но все это было в его песне и многое другое. Значение песни исчезло из моей памяти, хотя было время, когда я узнал его и буду знать снова, когда все кончится. Голос из мрака пел и наполнял все пространство звуками. Казалось, что и мертвые его слушают. Чака слышал голос и дрожал от страха, но уши его были глухи к смыслу песни, хотя мои открылись для него.

Голос все приближался, и среди мрака засветился слабый луч света подобно сиянию, которое является после шести дней на лице умершего человека. Медленно приближался он сквозь мрак, и по мере его приближения я видел, что светлое сияние принимает облик женщины. Вскоре я ясно увидел его и узнал этот лик славы. Отец, то было лицо Инкозацаны зулусов — Царицы Небес. Она приближалась к нам очень медленно, скользя по бездне, которая была полна мертвыми, и путь, по которому она ступала, был мощен трупами. Пока она подходила, мне казалось, что из числа мертвых подымались тени и следовали за нею, царицей мертвых, — тысячи и тысячи умерших. Отец мой, какое сияние, сияние ее волос, подобных расплавленному золоту, ее очей, подобных полдневным небесам, блеск ее рук и груди, похожий на свежевыпавший снег, когда он сверкает при солнечном закате. На ее красоту страшно было взглянуть, но я радуюсь, что дожил до счастья видеть ее, пока она сияла и блистала в меняющейся пелене света, составляющей ее одеяние.