Ян Потоцкий - Рукопись, найденная в Сарагосе Страница 44

Тут вице-король молча подождал, что мы скажем. Мы проявили живой интерес к подробностям его жизненного пути. Он поблагодарил нас и, обрадованный таким отношением с нашей стороны, начал.

ИСТОРИЯ ГРАФА ДЕ ПЕНЬЯ ВЕЛЕС Я родился в прекрасной местности возле Гранады, в деревенском домике моего отца, на берегу очаровательного Хениля. Вы знаете, что для испанских поэтов наша провинция служит местом действия всех пастушеских сцен. Они так убедительно втолковали нам, будто самый климат наш содействует пробуждению любовных чувств, что немного найдется гранадцев, которые не провели бы своей молодости, а иногда и всей своей жизни в волокитстве и любовных похождениях.

У нас молодой человек, впервые вступая в свет, начинает с выбора дамы сердца; если она принимает его поклонение, он объявляет себя ее эмбебесидо, то есть одержимым ее прелестями. Женщина, приняв такую жертву, заключает с ним молчаливый договор, в силу которого ему одному доверяет свой веер и перчатки. Затем – признает за ним право первым приносить ей стакан воды, которую эмбебесидо подает, встав на колени. Кроме того, счастливый юноша имеет полномочие скакать возле дверцы ее кареты, подавать ей святую воду в церкви и еще некоторые столь же важные привилегии. Мужья не испытывают ни малейшей ревности от такого рода отношений, да и в самом деле из-за чего тут ревновать, коли женщины ни одного из этих поклонников не принимают у себя дома, где они к тому же целый день окружены дуэньями или служанками. И если уж сказать всю правду, то жена, изменяя мужу, обычно отдает предпочтение кому-нибудь другому, только не "одержимому". Она делает это по большей части с каким-нибудь молодым родственником, которому открыт доступ к ней в дом, а самые распутные берут себе любовников из низших сословий.

Такую форму имели ухаживания в Гранаде, когда я вступил в свет. Однако обычаи эти не увлекли меня, – не по недостатку чувствительности, напротив, сердце мое, быть может, больше, нежели чье-либо другое, испытывало на себе влияние нашего климата, и потребность обожать была главным чувством, животворившим мою молодость. Но вскоре я убедился, что любовь вовсе не простой обмен пустыми любезностями, принятый в нашем обществе. Обмен этот, на первый взгляд совершенно невинный, вызывал в сердце женщины интерес к человеку, не имеющему никаких прав на обладанье ею, и в то же время ослаблял ее чувство к тому, которому она принадлежала в действительности. Это противоречие казалось мне тем более возмутительным, что я всегда считал любовь и брак чем-то единым. Последний, украшенный всем очарованием любви, стал тайной и в то же время самой заветной моей мечтой, божеством моих помыслов.

Признаюсь, мысль эта так глубоко овладела всеми способностями души моей, что по временам я начинал заговариваться, и меня можно было издали принять за настоящего эмбебесидо note 26.

Войдя к кому-нибудь в дом, я, вместо того чтоб вступить в общую беседу, воображал, будто дом этот принадлежит мне, и поселял в нем свою жену. Я украшал ее комнату прекраснейшими индийскими тканями, китайскими циновками и персидскими коврами, на которых, казалось мне, я уже вижу следы ее ног. Вперялся взглядом в кушетку, на которой она будто бы любила сидеть. Если она выходила подышать свежим воздухом, к ее услугам были галерея, убранная благовонными цветами, и вольера, полная самых редких птиц. Спальня ее была для меня святилищем, в которое даже фантазия моя не решалась проникнуть.

Пока я так уносился в своих мечтах, беседа шла своим чередом, и я отвечал на вопросы невпопад. Да к тому же всегда резким тоном, недовольный, что мне мешают мечтать.

Так странно вел я себя в гостях. На прогулке – тоже не лучше: если надо было перейти ручей, я брел по колено в воде, уступая камни жене, опиравшейся на мое плечо и вознаграждавшей мои заботы божественной улыбкой. Детей я любил до безумия. Встретив какого-нибудь ребенка, я осыпал его ласками, а мать, кормящая младенца грудью, казалась мне венцом творения.

Тут вице-король, обращаясь ко мне, промолвил серьезно и в то же время нежно:

– В этом отношении я и теперь не изменился и надеюсь, что несравненная Эльвира не допустит, чтобы к крови ее детей было подмешано нечистое молоко кормилицы.

Вы не можете представить себе, до чего это замечание меня смутило. Умоляюще сложив руки, я ответил:

– Светлейший сеньор, прошу тебя никогда не говорить мне о том, чего я не понимаю.

– Очень сожалею, божественная Эльвира, – сказал вице-король, – что позволил себе оскорбить твою скромность. Перехожу к продолжению моей истории и обещаю не делать больше таких ошибок.

И он продолжал.

– Все эти странности привели к тому, что я прослыл в Гранаде помешанным, в чем тамошнее общество не вполне ошибалось. Говоря точнее, я казался помешанным оттого, что безумие мое было непохоже на безумие остальных гранадцев: я мог бы снова стать разумным в их глазах, если б во всеуслышание объявил себя покоренным чарами какой-нибудь из местных дам. Но так как в такой славе нет ничего лестного, я решил на некоторое время покинуть родину. Были и другие поводы, понуждавшие меня к этому. Я хотел быть счастливым со своей женой и только благодаря ей. Но, женись я на какой-нибудь своей землячке, она, следуя местному обычаю, должна была бы принять ухаживание одного из эмбебесидо, – условие, которое, как вы понимаете, совершенно не соответствовало моим взглядам.

Решив переехать куда-нибудь еще, я отправился к мадридскому двору, но и там нашел те же самые приторные ужимки, только под другими названиями. Название эмбебесидо, которое перешло теперь из Гранады в Мадрид, тогда еще не было здесь известно. Придворные дамы называли избранного ими, хоть и неосчастливленного возлюбленного – кортехо, а другого, с которым обращались суровей, награждая раза два в месяц улыбкой, – галаном. Но независимо от этого все поклонники без различия носили цвета избранной красавицы и галопировали возле ее кареты, отчего над Прадо целые дни стояла такая пыль, что на улицах, прилегающих к этому прелестному месту прогулок, невозможно было жить.

У меня не было ни соответствующего состояния, ни достаточно славного имени, чтобы обратить на себя внимание двора; но я выделялся своим искусством в бое быков. Несколько раз король говорил со мной, гранды сделали мне честь, ища моей дружбы. Знал я и графа Ровельяса, но он, находясь без сознания, не мог меня видеть в тот момент, когда я спас его от смерти. Двум его доезжачим было хорошо известно, кто я такой, но, видно, они были в это время заняты чем-нибудь другим, иначе не преминули бы потребовать восемьсот пистолей, обещанных графом в награду тому, который назовет имя его избавителя.

Однажды за обедом у министра финансов я оказался рядом с доном Энрике де Торрес, мужем сеньоры, который приехал по своим делам в Мадрид. Я впервые имел честь беседовать с ним, но вид его внушал доверие, и я вскоре перевел разговор на свой любимый предмет, то есть на любовь и брак. Я спросил дона Энрике – что, и в Сеговии дамы тоже имеют эмбебесидо, кортехо и галанов?

– Нет, – ответил он, – пока что обычаи наши не предусматривают лиц такого рода. Наши женщины, отправляясь на прогулки по аллее, носящей название Сокодовер, по большей части держат лицо полузакрытым, и никто не посмеет подойти к ним, – идут ли они пешком или едут в карете. Кроме того, у себя мы принимаем только явившихся с первым визитом, как мужчин, так и женщин. Последние проводят вечера на балконах, слегка возвышающихся над улицей. Мужчины останавливаются возле тех балконов, где у них знакомые, и разговаривают с ними, а молодежь, навестив один балкон за другим, кончает вечер возле дома, где есть девушки на выданье. При этом, – добавил дон Энрике, – из всех балконов Сеговии мой посещается больше всего. Сестра моей жены, Эльвира де Норунья, обладает не только необычайными достоинствами моей супруги, но еще и красотой, превосходящей прелесть всех женщин, каких мне только приходилось видеть.

Слова эти произвели на меня сильное впечатление. Такая красивая, наделенная такими редкими качествами особа, притом в краю, где нет эмбебесидо, показалась мне прямо предназначенной для моего счастья. Несколько сеговийцев, с которыми я говорил, единодушно подтвердили отзыв дона Энрике о прелестях Эльвиры, и я решил увидеть ее своими глазами.

Я еще не успел уехать из Мадрида, а чувство мое к Эльвире уже достигло большой силы, но одновременно увеличилась и моя робость. Приехав в Сеговию, я не решался пойти с визитом ни к сеньору де Торрес, ни к кому-либо другому из тех, с кем познакомился в Мадриде. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь подготовил Эльвиру к моему появлению, как я был подготовлен к тому, чтобы увидеть ее. Я завидовал тем, кого всюду опережает их имя или светская слава, так как считал, что если я не приобрету расположения Эльвиры с первого взгляда, то все мои дальнейшие усилия будут тщетными.