Андрей Агафонов - Голый без электричества Страница 7

— Свободна!

— Сейчас уйду, не волнуйся… — как она спокойна! Поднимает с пола свои черные трусики, натягивает их… на полпути я перехватываю ее руку, мну ткань.

— Конечно! — прорывает ее вдруг слезами и криком. — Я же не проститутка! А вам… вам…

— Прости! — я плачу вместе с ней. — Прости!

Через секунду выпрямляюсь с сухими глазами:

— Хоть пельменей поешь сперва.

6

Разумеется, никуда она не уехала. Мы помирились. Она, оказывается, испытывает сейчас, каков я буду в совместной жизни. В жизни после смерти, так сказать.

Мы договорились: теперь я буду спрашивать, хочет ли она секса. Если она говорит «нет» — значит, нет. Если молчит…

Но той же ночью все происходит иначе.

— Ты хочешь заняться сексом? — шепчу я. О, Боже, раньше мы обходились без этих глупостей!

— А ты? — шепчет она.

Ночь проходит… в лучших традициях. До полного изнеможения. Утром задаю тот же вопрос и получаю тот же ответ. Но по дороге на трамвайную остановку она заявляет, что чувствует себя гулящей девкой, и как бы хорошо, если бы мужа не было, когда она вернется — тогда он подумает, что она ночевала дома. (Мы ведь легальные любовники теперь: если жена не ночует дома, значит, она у меня). Ей будто невдомек, что подобные слова оскорбляют меня, что это — как две звонких пощечины, справа и слева…

Она не любит мужа, но его дом — все еще ее дом. И она уже сожалеет о случившемся.

Так что с этой сраной человеческой натурой, в чем подвох? Пока вы легки друг с другом, и смерть одного едва ли надолго огорчит другого, счастливей вашей пары на свете не найдешь. Но, едва ты убедишься, что без этого человека жить не можешь, как он уже и вправду не дает тебе жить. Я шпыняю ее, ловлю на слове — будто воровку на кармане, — картинно дуюсь, деланно бешусь… Ей же внезапно «приедается» секс, в голосе позванивает издевочка, она все чаще поступает назло мне, наперекор мне, и в конце концов наша жизнь становится невыносимой. При этом мы любим, действительно любим друг друга… Но — взаимное презрение, но — эпизодическая и преходящая пока, но всамделишная, — ненависть… Война, вечная мировая война между мужчиной и женщиной, человеком и человеком, глобальная и безысходная война, в которой первыми погибают самые светлые, легкие чувства, где умирает смех, где юмор катается по изрытой обидами и оскорблениями земле с почерневшим от удушья лицом, где уже ничто не твердо и не свято, все знамена повержены, затоптаны в дерьмо и забрызганы выбитыми мозгами, и мир вокруг злораден и зловещ, будто осиновая роща, где на каждом суку — по Иуде с высунутым языком… Лиловая тьма, горчичный туман, чавканье грязи, спермы, крови, и утра ждешь, как удара в спину, и не веришь, и засыпаешь, обессиленный, а под пожелтевшими вонючими простынями бродит, переваливается, дышит ядовитым паром тяжелая, гулкая, молчаливая ртуть — Любовь… Страсть… И сбежал бы, да некуда — из любого горящего окна тебе в лицо захохочет пулемет, и похоть тлеет во тьме, словно незатушенная сигарета, и тьма не объемлет ее…

7

Каждый день, выходя из подъезда, я сворачиваю направо, пересекаю школьный двор и дворами жилых домов выхожу к остановке трамвая. До предыдущей остановки от моего дома идти столько же, если не меньше; но так уж я привык.

Вот и сегодня, вместо того, чтоб свернуть налево, свернул направо — как обычно, — и в который раз выругался, завидев перед собою огромную яму и кучи земли: во дворах вторую неделю меняют трубы, все перекопано. Можно, вполне можно пройти здесь, по этим рытвинам, по кочкам, по маленьким дорожкам… в ямку — бух… Как тупоголовый муравей, раз навсегда выискавший свою тропу войны, каждый день по пути в белый свет я лавирую между кучами грязи. Вместо того, чтобы взять и просто свернуть налево.

Но я уже дома, темно, скоро полночь. Я знаю, чувствую, что за мою шкуру сейчас идет торг. Она хочет вернуться к мужу и сыну, потому что эти двое неразрывны; хочет, чтобы ее квартира опять стала ее квартирой, и ей не давали бы понять ежеминутно, что она здесь нежеланна. И при этом она хочет сохранить меня. Она любит меня. Я верю в это. Ей просто страшно.

Кто бы не испугался на ее месте? Жизнь — не только постель с любимым, жизнь штука социальная, трудно без парашюта прыгать с лестницы, по которой так долго, так тяжело поднималась… В квартире две комнаты и две кошки, и коврики, шкафчики, одеяла… Уютная кухонька. Нет, конечно же, дело не в том, что я — временный, я снимаю квартиры, ныряя после регулярных выплат в такие ямы, что мало не покажется… У меня хороший телевизор, хорошая аппаратура, но… и все! Ни шкафчиков, ни ковриков, ни антресолей с велосипедами. Я беден, ведь у меня нет главного — крыши над головой. Я ненадежен, меня могут прогнать…

Дело не в этом! Муж и сын — отец и сын — и «что скажет мама?» — и целый мир, пропахший кошками и шампунем: в обмен на что? На «любовь»? А документы? Где документы, подтверждающие эту сраную любовь? Да, трудно ей, бедняжке…

Однако это за мою шкуру идет торг, и буду ли я сочувствовать моей любимой или нет, я уже завтра окажусь проданным с потрохами — за отца, сына и святого духа, за кошек и балкон на третьем этаже, в центре, хоть куда рукой подать… И вот я гол, я беден, мне темно и плохо, я слышу в темноте, вижу в темноте:

— Может быть, мне не уходить? У нас все–таки сын…

Она стоит в дверях — комнаты или кухни, — а он, хозяин, сидит спиною к ней и, предположим, курит. Лицо ее серьезно и жалко, и хорошо, что я не вижу этого лица наяву — я бы по нему ударил. Хозяин же просчитывает плюсы и минусы, он добрый, но рациональный, ему нужно знать, что комфортнее. Выдержав паузу, роняет:

— Но с Агафоновым ты спать не будешь.

— И с тобой тоже, — все, я уже продан.

— Да?..

Они договорятся. Они люди одной крови — крови их сына. Он будет брать ее изредка, наскоро и без особого удовольствия — лишь бы доказать супружеское право. А может быть, эта история разбудит в нем страсть, а? Может, их ночи будут такими жаркими, такими бессонными… Может быть, сейчас — как раз такая ночь…

Я продан! Продан! Наконец–то узнал себе цену — дом и ребенок!

«Женщины не просто продажны — женщины очень продажны…» А что же было накануне? После тех немногих секунд, когда мы были одним существом? Срослись животами и трахнули космос…

— Если тебе когда–то будет хотя бы вполовину так хорошо со своим мужем, как только что было со мной, — можешь считать, что поступила правильно.

Такое маленькое злорадство…

Но что мне делать этой ночью? Когда весь этот дом, как чумой, пропитан ею? Ее портрет на стене, ее фотографии в альбоме, ее подарки — черный зонтик, красный галстук, — висят по углам… Ее заколки для волос, рисунки, письма… что делать мне со всем этим, какой аукцион объявить?!

Он потребует плату сегодня же. Уже потребовал. Она послушно легла.

Но как же так, как же так… Она же любит меня… Она радовалась, когда все открылось…

Чертовы муравьи.

8

Я думал распрощаться с одиночеством. Да что–то не очень получается. Одиночество — дурная болезнь: загнанная на время внутрь, она только изощряется и звереет. Чтобы потом вырваться… чем? Не знаю, в эти часы мне легко представить все, что угодно — убийство, самоубийство… «Благая травка, великий Джа, полет с двенадцатого этажа…» — это ведь было уже! было! Прошлым летом, год назад.

Возможно, дело во мне? Скорее всего. Внутри меня плавает холодная колючая рыбина, какой–то глубоководный гад затаился там. Во мне есть поверхность и есть символ. И кто ныряет за символом, рискует — напороться на мой плавник. Вот они и разбегаются в разные стороны, вот уходит очередная Последняя Надежда, я вижу ее красивую голую спину… И говорю новой чужой жене, помогая вступить в себя:

— Только, милая, давай договоримся на берегу…

Что теперь? Череда скоротечных (именно так!) интрижек? Новые унижения, новые жертвы? Кому и что еще доказывать? В каждую из этих женщин я вкладывал не только член, но и душу (их местопребывание временами совпадает) — а они думали, что я на их собственную душу посягаю. Боялись меня. Фактически — да, ни одна меня не бросила, тянули до последнего. Но и слиться со мной, стать одним целым — не пожелали. Опасались, поглощу? Проглочу и выплюну? Эта, последняя, написала мне, что я — вампир, обгладываю людей и делаю из них романы. «В твоем романе — не я, и вообще там все вранье». Так уж и все. По мне, правды гораздо больше, и правда эта горька, как желчь.

— Тебе нужна сильная женщина, — говорит она. У нее под глазами синяки от недосыпанья и слез. Весь день проревела, потому что муж не пожелал ее видеть дома.

— Мне нужна женщина, которая раз в жизни совершила бы сильный поступок.

Это правда. На кой черт мне сильная женщина, что я с ней буду делать?! Все, что мне нужно от нее — и было нужно от прежних — одно–единственное отречение ради меня. Один раз в жизни сделать выбор. Не имея ничего в загашнике, на примете — взять и уйти ко мне. Но нет, они всегда тянули до последнего, тянули, чтобы порвать — и не разрываться больше между прежним миром и мной. И тогда рвал я сам. Плыви, радость моя. Меньше, чем через полгода я буду вновь сидеть на бережку и поплевывать в воду. Милое мое одиночество, возвращайся ко мне! Это неправильно, когда один человек не может жить без другого. Это неправильно и даже вредно — столько трахаться, а потом столько курить, столько пить кофе и снова курить, пытаясь выгнать к ебеней матери сердце из груди, прижимая руки ко рту, лишь бы не закричать, не завыть, лишь бы не сбрендить и не захлебнуться в ванне с быстро розовеющей водой… Великий Боже, это что, жалоба? Кокетство? Художественный прием? Да в жопу всё! Я переживу это лето, как пережил прошлое, и буду еще смеяться — не над собственными страданиями, нет, — а над чем же тогда?.. Нет, я не буду смеяться… Никогда не буду смеяться при свидетелях… Я буду соблазнять женщин собой и бросать их другим….