Андрей Агафонов - Голый без электричества Страница 8

Это правда. На кой черт мне сильная женщина, что я с ней буду делать?! Все, что мне нужно от нее — и было нужно от прежних — одно–единственное отречение ради меня. Один раз в жизни сделать выбор. Не имея ничего в загашнике, на примете — взять и уйти ко мне. Но нет, они всегда тянули до последнего, тянули, чтобы порвать — и не разрываться больше между прежним миром и мной. И тогда рвал я сам. Плыви, радость моя. Меньше, чем через полгода я буду вновь сидеть на бережку и поплевывать в воду. Милое мое одиночество, возвращайся ко мне! Это неправильно, когда один человек не может жить без другого. Это неправильно и даже вредно — столько трахаться, а потом столько курить, столько пить кофе и снова курить, пытаясь выгнать к ебеней матери сердце из груди, прижимая руки ко рту, лишь бы не закричать, не завыть, лишь бы не сбрендить и не захлебнуться в ванне с быстро розовеющей водой… Великий Боже, это что, жалоба? Кокетство? Художественный прием? Да в жопу всё! Я переживу это лето, как пережил прошлое, и буду еще смеяться — не над собственными страданиями, нет, — а над чем же тогда?.. Нет, я не буду смеяться… Никогда не буду смеяться при свидетелях… Я буду соблазнять женщин собой и бросать их другим….

Как мужики на рыбалку собирались — водку взяли, пиво взяли… А чего, говорит один, удочки–то возьмем?

— Да ну, на хуй, еще потеряем…

9

Я ненавижу и не люблю мужчин за то, что их любят (любили, полюбят, могли бы полюбить — запросто!) мои женщины. Если бы не так, что мне за дело до всех этих… самцов? но я и сам — самец… до всех этих — мужей! любовников! случайных трахалей! официальных! оф–фициальных! Они налагают руки, и руки их не дрожат: как же, они в своем праве! Я был бы лучше любого из них…

Я ненавижу моих женщин за то, что все еще люблю их. Из–за них — и с ними — мне приходится воевать. Без мораториев и перемирий.

Даже между мной и голой шлюхой в телеящике есть тайна, есть что–то свое, я хочу ее, но робею перед нею, мне жаль ее, как жаль, что она раздевается… Но сейчас же появится какой–нибудь урод, и начнется… эротика… уродика…

Долой телевизор. Противно смотреть. В каждой из них я вижу ее, и мне больно. Противно думать о собственном сексе чистоганом, который, конечно же, будет. Сдирать с кого–то джинсы или ждать лениво, уже голым, в постели, с сигаретой во рту и с единственной целью — оттрахать. Замереть на мгновение, сделать эти несколько бешеных толчков бедрами, всем телом, мотая ее голову по подушке, зарычать — и зареветь по той, потерянной, зубами впиться в наволочку, надавать пощечин шлюхе… или искупать ее в йогурте… Никому больше я не буду так целовать ноги… Милая, сколько я оскорблял тебя, сколько обижал, какие тяжелые слова говорил… измывался над тобою… о, Боже, Боже, ну, чего Тебе надо от меня?! Ты же не меня, себя испытываешь! Сейчас поднимусь и как дам по лбу!

Она так говорила: «Как дам тебе по лбу!» Запоминать ее любимые словечки, они скоро кончатся, они уже кончаются. Когда я нападал на нее по телефону с очередными своими капризами или издевками, она тянула только жалобно, смеясь и чуть не плача:

— Ну, чё–о–о…

Я таял весь, Господи, я таял весь! Если бы я мог выпить все слезы, пролитые ей из–за меня! Я бы выпил, не отрываясь, все до капли, до капельки…

Когда я входил в нее, заполнял ее всю, у нее что–то расклеивалось там, внутри, будто бы я сквозь заросли продирался… это в первый раз, в первый раз за день, за вечер, за ночь… Мне ведь было все равно, когда заниматься с ней любовью… А второй раз было как по маслу, у нее все было мокрое там, скользкое и горячее, я входил, как к себе домой, то буянил там, то шастал потихоньку, подолгу, куда мне торопиться, вечер, ночь и утро…

Недавно заспорили, непримиримо — мы стали непримиримыми недавно, — и я привстал с дивана и поцеловал ее, сидящую по–турецки, в мягкую теплую шею, в ароматную длинную тонкую шею моей царевны, моей миленькой, девочки моей, и она заткнулась тут же, фыркнув только:

— Да, хороший аргумент…

Конечно, это совсем не то, что семейная жизнь. Даже в первые дни или недели. Валяться перед телевизором и острить над рекламой гигиенических прокладок. Ей эта реклама досаждала не меньше, чем мне.

А потом выяснения, кому уборку делать. Или чайник ставить на плиту. И:

— Дай денег.

— Нету.

Но я‑то этого не боялся. Думал, мы с этим сладим как–нибудь. А дело оказалось вовсе не в этом, и вот сейчас за мою шкуру идет торг.

Звонила новая чужая жена. Единственный звонок за вечер. Двумя днями раньше она попросила позвонить и приехать. Я звонил несколько раз, никто не брал трубку. Потом оказалось, что у них высокочастотный телефон, от сети. А электричество отключили. Надо же. Какое совпадение.

10

Я сделаю какую угодно работу, если это в моих силах и если заплатят, но я не буду вам отсасывать. Ничего личного — за деньги.

С журналистами, как со шлюхами, многие норовят рассчитаться вместо мзды оплеухами или не рассчитываться вовсе. Вот почему у журналистов такое хорошее чувство юмора и такое знание людей — с ними ведь не стесняются. Журналист — отличный товарищ…

— Вы не в том положении, чтобы выкобениваться, — говорят мне ласково, когда я негодую по поводу в третий раз перенесенной встречи с заказчиком. — Вам это нужно больше, чем ему.

Но мне этого и вовсе не нужно, меня редактор прислал. Сам–то знаю по опыту: если клиент со встречей волокитит, он и с оплатой не поторопится. И я ухожу. Увещевавший меня коллега смотрит вслед насмешливо и зло. Он находит удовольствие в своей работе. Отсос ради отсоса.

Начиная работать, я сделал своим профессиональным девизом американскую народную мудрость: «Если насилия не избежать, расслабься и попробуй получить удовольствие». А насилия не избежать — тебе же нужны все эти провода и лучевые трубки, все это электричество… В обмен каждый норовит тебя трахнуть — каждый, начиная с босса. Не заплатить обещанного. Самому слизать все сливки с торта. Полакомиться тобою, твоим трудом — на халяву.

— Ты же деньги зарабатываешь, глядя в потолок…

Черт, я уважаю шлюх. Моя первая книжка — такая еще наивно–театральная, отнюдь не мрачная, — на две трети оплачена их потом, их мускульными усилиями. Да, их заставляют есть говно с тарелки; но тот, кто заставляет, — он–то почему человек? Он мразь и быдло, куда хуже этих девочек…

Мне еще повезло, я поярче многих, со мною считаются. Но все, что имею, — я заработал. Когда мне рассказывают, как это плохо и некрасиво — думать прежде всего о деньгах, я всегда спрашиваю:

— А ты на что живешь? Кто тебя содержит?

Сразу же все становится ясно — либо перед тобою мазохист, которому нравится, когда его трахают, не спросясь, либо благополучная сволочь, никогда и ни за что не отвечавшая. С папой, мамой, дачей и пропиской в центре…

Но все–таки не он, а я — счастливчик. Один из немногих, живущих за свой счет — своей головой, своей судьбой. Не заел ничей век. Не подсиживал. Не подлизывал. Не стучал. Все, что брал, принадлежало мне по праву. За все заплачено, и за многое — дорого. Вот чеки.

А вот гранаты.

Часть четвертая

1

Надо же — дожить до 28 лет, считать себя умным, серьезным, состоявшимся человеком, и в одну ночь понять, что ты просто–напросто злобный бессердечный мудак.

Мы так любим повторять, что граница меж добром и злом проходит не где–нибудь, а в сердце человека, как будто исход битвы уже предрешен. Все — воины, и все хотят добра…

Ну, так это не так.

Читатель, наверное, заметил уже, что в последних главах язык мой стал грубее, шершавей. Я лишился, вот в чем дело, своего двойного зрения. Я уже не вижу то, что пишу, Ее глазами. Может быть, это вернется; может быть, нет. Сейчас — едва ли не самые трудные дни в моей жизни.

— Я не хочу тебя видеть, — сказала она, и я торжественно проклял ее. Затем позвонил снова, каялся и шмыгал носом, говорил, что хочу все вернуть…

За окном летит тополиный пух. Несколько дней шли дожди, было холодно, хотя сейчас июнь. И вот пригрело, и чертов пух летит и летит, и, хотя мои форточки закрыты, я вижу, как пушинки, будто брызги жира, облепляют посуду на кухне, копошатся в углах квартиры. Словно они пронизывают стекло — даже, скорее, не замечают его. Однажды я проснусь в сугробе. И кто–нибудь поднесет горящую спичку.

Но, пока я не изошел черным смрадом наяву или во сне, я хочу продолжить свое повествование.

2

Я впервые познал женщину ночью 1 июня 1991 года. Ощущение — как будто удалили больной зуб. Мне было 22 года.

К тому времени я уже много пил. И был одинок настолько, что вечно прибивался к чужим компаниям, своей у меня не было, так и не было. Затем — абсолютно пьяная любовь к Ларисе, а после все и вовсе покатилось, как пустая бутылка по полу кинотеатра, в котором крутят порнуху. Немногочисленные женщины появлялись и пропадали, я никого не хотел, не мог, не смел удерживать. И потому до осени 1994‑го, когда врачи шарахнули мне по мозгам электрошоком, я и рассматривал женщин, секс с женщинами, как своего рода привилегию, нечто полузапретное, малодоступное, фантастическое… Возможно, это в какой–то степени извиняет и объясняет все последующее.