Татьяна Корсакова - Лунные драконы Страница 10

Ядвига открыла глаза – над ней скалой нависал Ильинский. На его лице, тоже словно вырезанном из куска гранита, лежали глубокие тени.

– Марат? – Она попыталась встать.

– Ну, Ядя, – Ильинский устало улыбнулся, – не скажу, что твой пострадавший в полном здравии, но жить он будет – это совершенно точно.

Ядвига вздохнула, прикрыла глаза.

– Значит, на этом свете, – сказала тихо.

– Что – на этом свете?

– Ничего... Это я так... Спасибо тебе, Марат, – она нежно погладила друга по руке. – Ты даже не представляешь, что для меня сделал.

– Ну отчего же не представляю? Очень даже представляю. – Ильинский плюхнулся в соседнее кресло. – Я сделал трепанацию черепа...

– Марат, я прошу тебя, – Ядвига болезненно поморщилась.

– ...А хирурги вырезали ему селезенку, наложили пятнадцать швов на лицо. Красавцем ему теперь точно никогда не быть. Ну а перелом руки – это уже так, мелочи...

– Марат, ради всего святого! – Она закрыла лицо руками. – Я и так знаю, как виновата.

– Ты виновата? – Ильинский смотрел на нее как-то странно. – Смею тебя заверить, ты виновата далеко не во всех бедах, случившихся с этим парнем. Скажем так, на твоей совести лишь разорванная селезенка. Но без этого органа вполне можно обойтись, а вот все остальное – это не твоих рук дело.

– Как?!

– А вот так, голубушка! Все вышеперечисленные травмы у нашего подопечного уже имелись до встречи с бампером твоей машины. Я бы даже сказал, что он обязан тебе жизнью. Если бы ты в порыве милосердия не привезла его в больницу, он бы погиб в течение часа, если не от геморрагического шока, так от переохлаждения.

Значит, она не убийца, а спасительница? Неисповедимы твои пути, Господи!

– Хочу курить. – Ядвига откинулась на спинку кресла, просительно посмотрела на Ильинского.

– У меня только сигары, – тот протянул ей инкрустированную серебром деревянную шкатулку.

– Все равно. – Ядвига сосредоточенно смотрела на свои руки, кое-где виднелись бурые пятна засохшей крови.

Они курили молча. Каждый думал о своем. Она о том, что ей теперь делать с этим странным, похожим на насмешку подарком судьбы. Он о том, какая она красивая. А еще о том, что тогда, много лет назад, ему нужно было проявить настойчивость и заставить ее выйти за него замуж. Возможно, у него не сложилась бы блестящая карьера – ведь невозможно, имея в женах такую удивительную женщину, целиком отдаваться работе, – зато у него было бы нечто несоизмеримо большее...

– Могу я его увидеть? – Ядвига нарушила молчание первой.

– Утром. Сейчас бесполезно – он без сознания.

– Уже утро, ну пожалуйста, Марат!

– Позже, – Ильинский нахмурился.

Ему всегда было нелегко говорить «нет» этой женщине. Собственно, никогда раньше ему и не приходилось ей отказывать. Но сейчас... это ее волнение, желание увидеть пострадавшего во что бы то ни стало. Наверное, дело не в ней, дело в нем самом, в том, что он чувствовал в этот момент. А он чувствовал ревность, вязкую и болезненно-острую...

– Ядя, поезжай домой. Выспись, выкури трубку, выпей кофе. Тебе нужно прийти в себя. А к обеду возвращайся. Нет, лучше позвони мне предварительно, вдруг он еще не придет в себя.

– А он придет в себя?

Ильинский пожал плечами, успокаивающе погладил Ядвигу по узкой ладони:

– А куда же он, голубчик, денется? Придет, конечно. Рано или поздно...

В палату интенсивной терапии Ядвига попала лишь к вечеру. Она сидела на неудобном стуле, кутаясь в белый больничный халат, и не отрывала взгляда от человека, лежащего на высокой, похожей на операционный стол кровати. С забинтованным лицом и загипсованной рукой он был похож на мумию. Кажется, он спал. Ядвига боялась пошевелиться – пусть спит, ему нужно много сил. Вдруг мумия вздрогнула, застонала. Ядвига встрепенулась, подалась вперед.

У ее судьбы не было лица, зато у нее были ясные, кристально-прозрачные глаза. Эти глаза смотрели на Ядвигу со смесью тоски и любопытства. Тоски было море, а любопытства – лишь капля.

– Я думал, ты мне примерещилась, – голос был хриплый, чуть слышный. – Черный ангел сменил оперение и стал белым? – Мумия скосила глаза на ее больничный халат.

Ядвига молчала.

– Сними, в черном тебе значительно лучше.

– Как скажешь, – она потянула за тесемки халата.

– Зачем ты меня спасла? – В голосе послышался упрек.

– Так получилось. А что, не нужно было? – Она совсем растерялась и теперь несла всякую чушь.

Мумия заворочалась, послышался скрипучий смех.

– Так получилось! Наверное, считаешь, что совершила благое дело, спасла заблудшую душу?

– Я не знаю.

Она действительно не знала. Не знала, что ответить этому странному, запеленатому в бинты человеку. Не знала, что он хочет от нее услышать.

– Мне больно, – пожаловалась мумия. – Если бы не ты, мне бы уже не было больно, все бы закончилось...

– Прости. – Пальцы запутались в тесемках халата. От острого больничного запаха закружилась голова.

– А ты красивая, – сказала вдруг мумия, в прозрачных глазах загорелся странный огонь.

Ядвига молчала. Ее судьба, полуживая, мучающаяся от боли, сделала ей комплимент, а она, возможно впервые в жизни, не нашлась, что ответить.

– Приходи еще. – Огонек в глазах мумии мигнул и погас.

Ядвига запаниковала, забыв о данном Ильинскому слове «сидеть смирно», вскочила со стула, склонилась над человеком на больничной койке. Долго всматривалась в пропитанные кровью спирали бинтов, пытаясь разглядеть под ними хоть что-нибудь.

– Так ты придешь? – спросил он, не открывая глаз.

Ядвиге показалось, что хриплый голос звучит прямо у нее в голове.

– Я приду. Конечно, приду... – Она поцеловала мумию в бескровные губы и вышла из палаты.

Его звали Аристарх Лисовский. Ему только-только исполнилось тридцать лет. Он был художником, вероятно, талантливым, но непризнанным. Он творил, не заботясь о признании. Он бы раздавал свои картины просто так, если бы не необходимость что-то есть, во что-то одеваться, как-то платить за убогую съемную комнатушку, покупать кисти и краски. Все упиралось в презренный металл, и ему приходилось продавать свои картины, часто совсем не тем, кому они на самом деле были необходимы, а тем, у кого водились деньги. Это было особенно больно. Все равно, что отдавать любимое дитя на воспитание дурным людям. Это походило на предательство. Он продавал: себя, свой талант, свои картины, и все ради еще одной иссушающей душу и опустошающей кошелек страсти.

Аристарх был игроком: безнадежным, неисправимым, пудовыми гирями прикованным к карточному столу. У него было два алтаря, два идола – мольберт и карточный стол. Искусство и игра. Белое и черное...

Несколько лет ему удавалось сохранять баланс, но недавно хрупкое равновесие было нарушено. Он «заигрался», наделал долгов. Его картины больше никто не покупал даже за ту смехотворную цену, которую он просил за них. А карточный долг рос как снежный ком.