Галина Щербакова - Отвращение Страница 11

– Не дрейфь, – бодро-фальшиво сказала Дита. – В первый раз так и бывает.

Но он встал и пошел к двери.

– Но я тебе говорю, что получится, – держала его Дита.

– А я не хочу, – как отрезает Вовка. – Не хочу-у! – И это «у-у» – сразу по морде и в сплетение.

Ее трясло так, что она не могла попасть руками в рукава халата. Она ненавидела мальчишку так, что если б он не ушел сразу, она бы убила его сейчас… Ну, хотя бы этим ножом-открывалкой, хоть чем, разбила бы окно и куском стекла резанула по шее.

Она не того боялась, что он расскажет всем. Кто будет говорить о собственном крахе? Надо успокоиться. В сущности ничего не случилось, кроме двух по-разному смотрящих глаз и этого мерзкого «не хочу». Она умела брать себя в руки, еще не вечер, еще не смерть.

Но последняя как раз и объявилась.

На следующий день Вовка утонул. Всем было непонятно, с чего его понесло на речку в сентябрьский холод, у них же не черноморский берег, но вот пошел сдуру. Камешками на берегу выложил: «Противно и мерзко». Слова успела заснять милиция на всякий случай, а когда прибежала Дита, камни уже все к чертовой матери посдвигали. Каменные слова к гибели Вовки пристегивать не стали, это он написал про погоду, замерз и написал, с чего бы другого ему было противно? Залюбленное родительское дитя, лучший студент, на трех языках шпарит, как на своем. Все его уважали – культурный не напоказ, а по душе – добряк, всегда даст в долг и накормить может в «Маке», уже не в долг, а так. От щедрости дружил с Дитой-уродиной, потому что та умная. Однажды сказал: «Мне с ней интересно и в ней много боли и ненависти. Интересно, что победит?»

Когда ей в милиции показали снимок сложенных камушков, Дита поняла все сразу. «Ах ты, сволочь, – подумала она о вчерашнем друге, – мало того, что оказался слабаком, так еще и «надпись написал». Ее беспокоило, не оставил ли он еще каких записок, не описал ли «их эпизодий» – так она сама себе назвала попытку совращения, поэтому решила, что лучшее спасение – это близкая к «эпизодию» правда.

Она пустила слезу и тихо призналась, что знает причину этих каменных слов, но расскажет при одном условии: товарищ майор не предаст их огласке, чтоб не усугублять горе и возможность возникновения насмешки над покойником.

Майор ответил, что никаких он обязательств давать не будет, он расследует смерть, а не украденные с веревки штаны, что если есть информация, то ее надо сказать без «этих всяких там носовых платочков».

– Жестоко, – сказала Дита, – но справедливо. Правда так правда. Мы с Володей дружили с начала его учебы, весь его первый курс, а летом произошел скачок в наших отношениях. Понимаете?

Дита правильно выделила лето. Все в разъезде, а Вовка был в городе, и она в августе приехала, потому что умирала от скуки у матери. Они два раза ходили в кино, собственно и все. Но, поди, это сейчас проверь.

– Ну и…? – спросил майор. – В чем скачок? Переспали что ли?

– Вы не знали Володю. Он к этому относился серьезно. Но, говорю честно, к этому шло и пришло. И не получилось у нас с ним.

Дита снова стала хлюпать носом, а майор думал, что и девки бывают забористые, а парнишки фитюльные, из них и боец никудышный, и мужик по половому назначению такой же.

– А вы случайно срамить его не стали?

– Что вы! Что вы! Я наоборот всячески его утешала, мол, так бывает по первости. Он вроде успокоился. Мы по-хорошему расстались, как друзья.

Воображения у майора не было. Он был из одноклеточных человеков. Но в нем помещалось все, что надо для простой жизни, исполнения нехитрого долга, семейных обязанностей и радости на троих. Откуда могла войти в его крепкую башку, размер фуражки пятьдесят восемь, картина смерти от отвращения, которое сильнее холодной серой воды, по которой надо будет пройти еще тридцать шагов. Но все равно лучше вперед, чем назад. Мальчик не думал о посмертии, о котором много думал всегда, он просто ощущал липкость вина на подбородке и чужие руки, от которых сжалась его слабая плоть, она как бы завернулась в самою себя от грубости силы, существование которой он в голову не брал. Не мог допустить. Его рвало в свинцовую воду, и уход в нее с головой был почти счастьем.

Но откуда это было знать майору? Дело скинули в архив, как не имеющее смысла расследования. Всего ничего – камушки на песке, так их уже и нету давно, а фотку дурную, что сделал ретивый служивый, можно заткнуть промеж корочек дела так, что только очень любопытный ее отколупает. Дита выждала три-четыре дня и пошла к родителям покойного Володи. Он ей остался должен за ее озноб и за два разных глаза. Вежливо попросила разрешения посмотреть его бумаги в столе, может, она сумеет дать им ход. Все-таки он был такой способный, такой способный. (Важно было не переборщить.) Да ради Бога, девушка, хоть весь стол берите, все равно выбрасывать, сказали ей. Одной ножки, что к стене примыкает, давно нет, два кирпича подложены, и те уже пошли сыпом.

Смешно сказать, в их доме мебель вся поменяна, а трогать стол деда сын не дал. И был бы дед ученым там или детским врачом, нет же, дед был простым рабочим, но вечерами любил читать не на диване, не в кресле, а за письменным столом, под настольной лампой. Читал он, как и полагается его поколению, военные мемуары, ничего в них не понимал, но проникался уважением к своему непониманию и уму тех, до которых он не дорос. Глупый, в сущности, был дед, и стол его был глуп. Но ведь глупость тоже для чего-то нужна.

Оставшись одна в комнате покойного, Дита поняла: это ее час. За сорок минут она вынула из стола мальчишки все его шальные мысли, заметки, курьезы, начала и концы каких-то исследований, недописанные романы и насмешливые зарисовки. Она еще не понимала цену богатства, но пришла в восторг от легкости получения всего этого. С огромной сумкой, сверху которой она положила старый энциклопедический словарь, вышла из комнаты. Отозвав в сторону мать, Дита попросила разрешения взять старый словарь, у Володи был новый, и он обещал отдать ей этот.

– Девушка, да кому ж это теперь нужно? Берите, пользуйтесь на здоровье.

С пижонским названием «Письма Чехова как нравственный посыл в будущее» лежала в общей куче двадцатипятилетней давности брошюра Рахили Петровны Бесчастных. Кто сейчас помнит, что было двадцать лет тому? Брошюрку подновить временем – и готовая работа. Ничего ей не придумать с древней литературой. Интересно, откуда брошюрка оказалась у Володи, если его тогда и на свете не было? Имело это значение для ее плана? Да никакого! Но нам-то интересно, как все ненужное и случайное переплетается в системе жизней и судеб.

Двадцать с гаком лет тому ныне преуспевающая бизнес-вумен, мама Володи, не поступила в институт в Москве и пошла работать в корректорский цех какой-то занюханной типографии. Там печаталась эта брошюрка, и юной корректорше она показалась интересней тонн текстов на партийные и разные там идеологические темы. И она взяла ее себе. Бывает так: одно выкидываешь, а другое, в сущности, тоже ненужное, почему-то оставляешь. Так было и с этой брошюрой. Пара запомнившихся фраз, которыми мать щегольнула где-то в компании. Тогда еще ценились знания из книжек, а не из Интернета. Так брошюрка и присохла в сумочке с документами – паспортом, брачным свидетельством, метрикой Володи, списком врачей, к которым она ходила все его детство. А потом он поступил в университет, мать полезла в сумочку, а там эта брошюрка.