Галина Щербакова - Отвращение Страница 12

Двадцать с гаком лет тому ныне преуспевающая бизнес-вумен, мама Володи, не поступила в институт в Москве и пошла работать в корректорский цех какой-то занюханной типографии. Там печаталась эта брошюрка, и юной корректорше она показалась интересней тонн текстов на партийные и разные там идеологические темы. И она взяла ее себе. Бывает так: одно выкидываешь, а другое, в сущности, тоже ненужное, почему-то оставляешь. Так было и с этой брошюрой. Пара запомнившихся фраз, которыми мать щегольнула где-то в компании. Тогда еще ценились знания из книжек, а не из Интернета. Так брошюрка и присохла в сумочке с документами – паспортом, брачным свидетельством, метрикой Володи, списком врачей, к которым она ходила все его детство. А потом он поступил в университет, мать полезла в сумочку, а там эта брошюрка.

– На, сынок! Вдруг пригодится.

– Ты такое читала? – удивился сын.

– Я много читала в твоем возрасте, – грустно ответила женщина. Так брошюрка попала в стол Володи.

У Диты дрожали колени, пальцы и ходуном ходило сердце. Готовенькая, свеженькая, как первая клубничка с влажного листа, лежала перед ней, в сущности, готовая диссертация.

Мысль о диссертации по древней теперь казалась просто глупой. И ей крепко везло в те дни. Свалился с тяжелым инсультом профессор-древник. Ей намекнули, что нужна бы другая тема. Она даже метнулась к современной литературе, не взять ли тему о рухнувшем оземь соцреализме, о той копошне, что осталась умирать под его траченным молью одеянием, о проросших через крепкую идеологическую вязку ткани бледнолицых всходах нового, но это было так, на потребу, так идеологизировано уже задом наперед, что она – не дура же! – думала: а стоило ли срывать тряпку с соцреализма? Какая никакая была защита от очень большой книжной грязи.

А тут – такая прелесть! Готовенький умненький Чехов. Володи уже, слава Богу, нет. Его торгашам-родителям все эти литературные дела до причинного места. Вся загвоздка в Рахили Бесчастных. На кафедре появилась ее книжка. Как объяснила Ольга Петровна, редкая гадина и сплетница, это незащищенная докторская, с которой Рахилька едет в Москву. Она, конечно, дама головастая, но духом слабая. Кому она там нужна в Москве? Защитилась бы в какой-нибудь таракани, хоть и у них, например. Но нет! Всем подавай Москву.

Дита держит в руке книжку. Листает с конца. В библиографии есть та самая брошюрка, на которую она положила глаз. Получается, что эта тетка ее перегоняет. Ситуация не очень. Говенная ситуация.

На женщину с такой фамилией просто обязан был наехать трамвай ради нее, Диты. Она верила в говорящие фамилии. Ее летучий отец фамилию носил Ветренко, вот его и сдуло. У Володи вообще фамилия – приговор. Коротков. И нога короткая, и жизнь… Бесчастных. Тут что? Без счастья или без части? Без части счастья. Вот как она придумала.

Где-то должен был ехать трамвай для Рахили. Не может его не быть! Потому как и фамилия самой Диты определяет ей единственное поведение. Вот она Синицына. И что? А то! Птичка, данная ей в разумение, очень и очень непростая. Хотя в природе ничего простого нет, только вглядись, только колупни ножичком. Однажды любопытство занесло ее в Брэма, в восьмом или девятом классе. Вот что она прочла про синиц: «Их (синиц) нельзя запирать с другими птицами, потому что они нападают на них, убивают ударами клюва, разламывают череп и с жадностью съедают мозги своих жертв».

Боже, как она ревела, представляя эту бойню! Как ей было попервах жалко забитых птиц. И как она в мгновение ока перестала плакать, проникшись сочувствием уже к синице, к безвыходности ее ситуации, когда надо выжить. И как ее охватил, можно сказать, синичий жар побеждать любой ценой. Ведь даже у человеков есть песня со словами «мы за ценой не постоим».

Это люди – не птицы – придумали классовую борьбу, чтобы в общей куче скрыть личную, индивидуальную хищность. Конечно, ею, как флагом, не помашешь, не тот, можно сказать, флаг. Но и стыдиться, что ты таков, каким тебя сделала природа, нечего. Сплошь и рядом люди поедают чужие мозги, а некоторые даже не в переносном смысле. Вот сейчас у нее в руках тетрадки глупого мальчишки и диссертация старой тетки. Это же ее счастье, ее удача. Ей даже не пришлось его убивать – сам ушел в воду. Это все равно как получить наследство от тети, которую в глаза не видел, а она – старая дева – когда-то, когда-то принесла на твои крестины пинеточки неописуемой мягкости и попросила разрешения самой надеть их на розовую ножку и ощутить пальцами нечто неведомо прекрасное – младенческую пятку – и, нагнувшись, будто бы к завязыванию пинеточек, прикоснуться губами к пяточке, прикоснуться и исчезнуть навсегда, унося с собой миг счастья. А потом – через, через… – взяла как бы тетка и отписала целованной пятке квартиру на Котельнической набережной с окнами на Кремль и Христа Спасителя. Ну, что-то в этом роде… Скрепочкой к брошюрке (Дому на набережной) были приколоты заметки самого Володи и даже некие несогласия с Рахилью, типа Антон Чехов очень не простой господин, он много чего написал, а потому видеть нравственный посыл в письмах – очень уж совковый подход. Чехов не помощь нравственному кодексу строителя коммунизма, его письма – скорее скальпирование звериной сущности человека, который в сюртуке запеленутый стонет и воет, требуя выхода, а он, Антоша, Антон, Антон Павлович, знает заговорное слово, как поладить с голым зверем: не усмирить его, а утешить, ведь другого, чем ты в своей голости, тебя не будет. Какой ты человек есть, такого и ешь. А то, что в человеке все должно быть прекрасно, так это наив. Хоть бы что-то было. Победчиками остаются Яшки, а не дяди Вани. Последнему на последнем витке останется разговаривать с лошадью, тогда как девочка, удавившая младенца, вырастет, а Треплев не вырастет никогда, а Нина сопьется, а Наташа схарчит трех сестер. И только привидение Фирса… И т. д., и т. д.

«Истинное, – еще писал Володя, – обладает неким исключительным запасом жизни. Увы, не бессмертия. Все смертно. Но корень истины все-таки сильнее корня пошлости. Хоть пошлость растет быстро и жарко, истина – медленно и прохладно…» И еще у Володи почему-то именно в связи с Чеховым было нарисовано кольцо жизни русского человека, который изначально рождается рабом (отсюда и необходимость выдавливания его из себя по капле). Рабство рождает нищету. Нищета – жестокость. Жестокость – нелюбовь. Нелюбовь – пустоту в душе, а пустота – рабство. И так по кругу.

«Ну-ну… – думает Дита. – Сорок бочек арестантов. Конечно, в шестнадцать лет такое влететь в голову может. В голове много дырок в этом возрасте. Как в скворечнике, если его продырявить со всех концов».

В свои шестнадцать она мечтала о свежесваренной курице, с которой до прихода матери она успеет пальцами снять кожицу и запихнуть в рот. Они тогда ели исключительно сто лет лежалые рожки с поджаренным луком. От пресной еды ей сводило горло. Курица была раз в году. Не чаще.