Алиса Ферней - Речи любовные Страница 13

Она остановилась на верхней ступеньке лестницы: ведущей в зал ресторана, и стала в свою очередь рас сматривать своего спутника. Он не был тем, что принята называть красавцем мужчиной. Среднего роста, широкий в плечах. Ни изящества, ни природной представительности, ни каких-то исключительных манер. Он был коренастым и мускулистым, поскольку с детства занимался спортом.

— Мать убеждала меня, что я вырасту поздно, как мой отец! И я долго ждал, когда стану высоким! — сообщал он женщинам, за которыми ухаживал, взывая тем самым к их материнскому инстинкту и умиляя их.

Он улыбался. Передний зуб пожелтел от курения. Самое недоброе, что можно было о нем сказать: он не красавец. Но никто никогда этого не говорил, как и обратного. Это в общем-то не имело значения. Если и стоило заводить о нем речь, то в совершенно ином ключе. Он был настолько же умен, насколько сметлив. Когда он хотел, то прямо-таки потрескивал, как костер, остроумием и необщим выражением своих мыслей и чувств. Женщины тогда видели только его, поскольку он весь был обращен к ним. Он был большим поклонником прекрасного пола. И они угадывали это своим чутьем. Попадали под его обаяние и мужчины. И не ревновали к нему: то ли оттого, что он не был хорош собой — это давало ему немалый шанс, — то ли оттого, что был не слишком богат. У него были свои тайны: те искорки счастья, которые ему выпадали на жизненном пути. Многие из этих тайн были связаны с женскими именами. Живость, подвижность черт лица были исключительными: он обладал той формой ума, которая является наиболее привлекательной — ставящей вопросы, а не разрешающей проблемы. Он был пытлив и изобретателен, что предполагает наличие огромной жизненной силы, а поскольку сочетал это со способностью к наблюдательности и логическим заключениям и отличался редкой безошибочностью суждения, то для любого общества был человеком опасным, потому как обладал ясным умом. Мягкие, светлые.

без блеска, волосы, излишне пухлое для мужчины лицо, желтый зуб — все это было, но было и еще что-то неотразимо привлекательное. Хитрость, веселость, очарование, в большей степени деланное, чем природное. Дамский угодник, интересный собеседник, он легко завязывал связи, сам при этом не раскрываясь. Он не напускал на себя таинственности, но от чередования им пауз, слов и игры у окружающих складывалось ощущение, что в нем есть некие загадочные глубины! Правда, вкус к скрытности в нем был. Он никогда не говорил о себе, о других, о своих близких. Он мог бы сойти за человека фальшивого, неискреннего, если бы его бдительное нежелание раскрываться не выглядело как внимательное отношение к окружающим, желание выслушать прежде всего их. Он был весьма осторожен. Прикладывал силы к тому, чтобы нравиться. О нем везде были только хорошего мнения. Этого-то ему и нужно было. Никого не удивлял его успех у женщин. Он их сперва смешил, а уж плакали они потом сами. Брошенные любовницы доставляли ему немало хлопот… Шутка ли, лишиться человека, которому, казалось, вы заменяли весь свет? Иные мужчины так устроены (или становятся такими), что находящиеся рядом с ними женщины очень остро ощущают свое присутствие в этом мире, свою исключительность, затмевают прочих, видят на них отблеск своего сияния. Он был из тех мужчин, которые усыпляют женщину и переносят в созданную ими атмосферу волшебства: изобретательный, упорный, любвеобильный.

Она вернулась на свое место.

— Что будете заказывать? Чего тут только нет! Взгляните. — Он протянул ей меню, а сам в это время дерзко, прямо-таки непочтительно ел ее глазами. Это будоражило ее, чего он и добивался с помощью своей телепатической улыбки.

— Я не очень голодна, — проговорила она, взяв в руки меню.

— Ах вон оно что! Женщины совсем перестали есть!

— Вы правы.

Она делала все, чтобы быть естественной, хотя в ту минуту давалось ей это нелегко. И одновременно боролась с помощью банальных слов за то, чтобы дистанцироваться от своей женственности, своего неравнодушия, искушения, действия его чар и гордости от того, что она так желанна.

— Вечером я много не ем.

— В этом залог здоровья, — просто так, повторяя избитую истину, подхватил он.

— Я в это верю, — неожиданно серьезно продолжила она. — Знаете, что говорил Гиппократ? — Он отрицательно помотал головой. — Гиппократ говорил: мне на пользу все то, что я не съел.

— А вы уверены, что он это говорил? Откуда вы это взяли? — смеясь, спросил он. — Количество фактов и слухов, в которые мы бездоказательно верим, просто невероятно. А приходилось ли вам видеть мандрила, сперматозоид, атом углерода? Или электрон? Странно, не правда ли, что столько всего, во что мы твердо уверовали, остается невидимым. — Она не отвечала. Ее затопила его улыбка. — А между тем то, чего никому не дано увидеть, мы подвергаем сомнению. Бог. Духи. Сила любви. Если вы скажете людям, что духи подобны радиоволнам, невидимым, но вполне реальным, в лучшем случае прослывете оригиналом, а в худшем вызовете озлобление.

— Много всего невидимого и важного на свете, — проговорила она, чувствуя, что выдает какую-то банальность или глупость.

Однако меж ними всякое лыко ложилось в строку.

— Вплоть до того, что самое невидимое является самым важным, — проговорил он.

«Как ребенок, которого я жду», — вдруг подумалось ей. Он, конечно же, не мог догадаться, как преломилась его мысль в ее голове. Она была уверена, что он ничего не заподозрил. Но с этой минуты мысль о ребенке стала для нее непосильным бременем. Она должна была ему сказать: «Вам не следует ухаживать за мной, я ношу под сердцем ребенка другого мужчины, я в большей степени мать, чем женщина». Она собиралась просто и без затей признаться ему, но при этом хотела, чтобы его ухаживания не прекратились. А вот об этом-то она ему сказать и не смогла. Мыслимо ли произносить вслух такое? Разве что сам догадается.

За их столиком вновь воцарилось молчание, и он: этим воспользовалась.

— Я должна вам кое в чем признаться, — решительно начала она с озабоченным видом.

— Что случилось? — не переставая улыбаться, поинтересовался он, все такой же милый и предупредительный, как будто имел дело с малышкой, у которой горе.

Но поскольку она оставалась как натянутая струна он выпрямился и проговорил:

— Я вас слушаю.

— У меня будет ребенок.

— Когда? — очень удивился он, не меняя все же вкрадчивого тембра голоса, который становился для нее своего рода орудием пытки, насылающим на нее некие волны.

— Через пять месяцев.

— Вы совсем не полная. Я едва могу поверить, что ужинаю с женщиной, которая уже четыре месяца беременна.