Анатолий Ярмолюк - Нежная душа урода Страница 13

— Стоять! — заорал я, тряся пистолетом. — Не вздумай дернуться!

Вооруженные автоматами ребята тем временем сомкнули кольцо, двое из них бросились на карлика — и тут случилось неожиданное. Карлик вдруг пружинисто подпрыгнул, ухватился за низкие ветви березы и, стремительно перебирая руками, будто невиданная обезьяна, взобрался на дерево, оттуда, мощно раскачавшись, перепрыгнул на другое дерево, затем на третье…

— Твою мать!.. — поразились мы хором и, очнувшись, бросились в погоню.

— Только не стрелять! — выдохнул я на бегу.

Если бы не случай, думаю, мы бы его не догнали. Какое там! Карлик летел с ветки на ветку так, будто он и вправду был не человек, а ловкая, стремительная обезьяна! Миг — и он уже едва был виден среди листвы, еще миг — и только отдаленные звуки напоминали нам о его необычайном способе передвижения. Ну и ну…

Но подвернулся его величество случай: одна из ветвей не выдержала, и карлик с шумом и треском грохнулся оземь. Когда мы подбежали, он был еще без сознания. А скрутить лежащего без сознания человека и привести его в чувство — чего уж проще? Он очнулся, вскочил, попытался вскинуть руки, увидел наручники, сник и уселся на землю.

— Победили? — неожиданно глухим и низким голосом спросил он.

— Зачем убегал-то? — в свою очередь поинтересовался я.

Он ничего не ответил, мрачно взглянул на меня, еще более мрачно усмехнулся…

— Ладно, поехали, — сказал я. — Идти-то сможешь?

Карлик опять ничего не ответил, с трудом поднялся, встряхнул головой и пошел. Его руки и впрямь едва ли не касались земли, ноги были на редкость короткими, а голова непропорционально огромна…

5

Методов первичной обработки подозреваемого бывает великое множество. Можно, например, только что пойманного подозреваемого, не давая ему прийти в себя, сразу же взять в оборот — во многих случаях результаты бывают превосходными. А можно, скажем, подозреваемого мариновать, долгое время не водить на допросы и не объяснять ему причины его задержания — пускай он изнервничается и сникнет духом. Можно подозреваемого поместить в переполненную камеру, можно — в одиночку, можно посадить с напарником, который, разумеется, обязан быть милицейским агентом, и которому подозреваемый, угнетенный поимкой, раскроет свою преступную душу… Здесь все зависит от личности, а еще от помноженной на интуицию воли следователя. Потом будут допросы, будет борьба двух интеллектов и воль, будут в избытке разнообразные следственные приемы вроде долгих ночных задушевных бесед, плачущей жены либо матери в милицейском коридоре, следовательской показной строгости либо такой же показной доброты — да мало ли как можно добиться признания! На то имеется даже специальная наука — ее обязан знать любой мало-мальски грамотный следователь…

Интуиция и первоначальные наблюдения мне подсказывали, что, пожалуй, брать в моментальный оборот нашего карлика — дело весьма сомнительное. Пускай-ка он посидит хотя бы до вечера в камере с соседом — нашим агентом Сынком. Сынок — парень умный и настырный, он, бывало, и не таким языки развязывал! Итак, решено: до вечера — в камере с Сынком. А пока суд да дело, я послал своих парней за юной любовницей Полиной Остроушко и за беспутным гражданином Куликом. Предстояла следственная процедура под названием «опознание подозреваемого», и к этой процедуре надо было быть готовым и мне самому, и тем, кому предстояло опознавать пойманного.

Сам же я решил на пару часов смотаться домой. То ли меня доконала вся эта кутерьма и нервотрепка, то ли я и впрямь захворал — но чувствовал я себя довольно-таки скверно: ноги были как из ваты, в голове стучали молотки, левая сторона груди тяжело и неприятно ныла… Кроме того, меня весьма беспокоило поведение моей Мулатки: я никак не мог забыть ее прощальный долгий и пристальный взгляд. Воля ваша, но, по-моему, никакой любви в этом взгляде не ощущалось.

— Поймал я карлика, — сообщил я Мулатке (она как раз вернулась из магазина и выкладывала из пакета всякие разносолы). — На кладбище…

— Об этом уже знает весь город, — равнодушно ответила она. — В магазине, во всяком случае, только о том и говорят.

— Неужели? — искренне изумился я. — Да откуда же они знают? Ведь всего-то пару часов назад…

— Обедать будешь? — спросила Мулатка.

— Хотелось бы, — сказал я.

За обедом царило напряженное молчание, и из-за этого кусок не лез в горло.

— Что с тобой, малыш? — спросил я у Мулатки.

— Ничего, — бесстрастно ответила она.

— Ну как же — ничего? — сказал я. — Я ведь вижу и чувствую — с тобой что-то происходит.

— Я же сказала — ничего со мной не происходит! — уже раздраженно ответила моя Мулатка. — Ровным счетом — ничего!

Называется — поговорили. Пообедав, мы молча посидели рядышком на диване, потом я встал и начал собираться.

— Обратно на работу? — спросила, не глядя на меня, Мулатка.

— Ну да.

— И вернешься, конечно, за полночь… — не спросила, а предопределила она.

— Постараюсь как можно раньше…

Она ничего не ответила и даже не взглянула на меня; я немного помаялся у двери, повернулся и вышел…

«Агентурное сообщение. Совершенно секретно. Источник Сынок.

Сегодня, приблизительно в восемь часов утра, ко мне в камеру поместили одного типа, весьма похожего на карлика. Опер, дававший мне задание, пояснил, что я должен как можно ближе познакомиться с этим субъектом и выяснить, причастен ли он к совершению серии убийств в нашем городе, а если причастен, то как он их совершил, с кем на пару, за какие такие грехи он уложил такую ораву, ну и так далее.

Однако выудить все это у карлика оказалось делом непростым, потому что это был какой-то необщительный тип. Уж каким только бесом я перед ним не вертелся, как только не изгалялся — все бесполезно, так что поневоле я начал даже приходить в отчаяние. А разузнать подробности, между прочим, мне очень даже хотелось, потому что об этом меня настоятельно просил опер, да и самому мне это было интересно. Но этот карлик, едва только его завели ко мне в камеру, забился в угол — и хоть бы тебе слово! Ладно, думаю, все едино я тебя прищучу, не таких, как ты, колол наподобие грецких орехов, а настырности у меня хватит на десять суток вперед!

Хорошо, сидим: он в своем углу, я в своем. Настал час обеда, по камерам стали разносить баланду. Вижу — мой карлик ничего не ест, плошку от себя отодвинул, то-се… «А, между прочим, — говорю я ему, — ты, земляк, совершенно напрасно воротишь нос от баланды! Потому как, думается, сидеть тебе здесь не пересидеть, а не жрамши — что же за сидка! Так что ты, — говорю, — шамай, земляче; это я тебе как человек бывалый советую!» Вижу, карлик после этих слов не то чтобы воспрянул духом, однако же заинтересовался моим советом. «А отчего, — спрашивает он меня, — ты так предполагаешь? То есть отчего ты думаешь, что мне тут сидеть не пересидеть? Я, — говорит, — человек безвиновный: разберутся — и выпустят». «Ха! — говорю я как можно более убедительным тоном. — Кому ты, мил человек, крошишь батон на уши? Это ты-то — да невиновный? Да на тебе, мыслю, одних мокрух — наверно, с десяток! Не считая более мелких прегрешений перед законом и обществом…» «С чего ты это взял?» — спрашивает меня карлик, и голос при этом у него — сплошная безнадега, а не голос. «Ну так, — отвечаю, — я же не на безымянном острове обитаю, и уши у меня имеются, и глаза тоже. Мил человек! Весь город сейчас с ума сходит, обсуждает злодейства маньяка-убийцы, а ты мне толкуешь о своей невинности перед законом! Мне, говорю, даже обидно, что ты держишь меня за столь несознательного фраера!» «Маньяка-убийцы? — разыгрывает удивление карлик. — Ну так а я-то тут при чем?» «Да притом, — отвечаю, — что уж больно твое фото похоже на личность того маньяка! Ну прямо один в один! Как ты сам считаешь — найдется ли в городе еще хоть один тип с такой физиономией, как твоя?» Вижу, мой карлик призадумался… Ладно, мыслю и я, вслед за твоей задумчивостью у тебя и язык должен развязаться. По опыту знаю!