Светлана Полякова - Лестница на небеса Страница 15

Перед его глазами возник Мышкин образ. Сжатые пальчики, такие хрупкие и тонкие, глаза, в которых сверкнула боль вместо слез. Так по-взрослому…

— Я же не хотел, — пробормотал он. — Я не хотел причинить ей боль…

Но причинил, и нечего делать вид, что поступил хорошо и правильно…

Он вскочил, потому что больше не мог терпеть, как наполняется собственной виной, и ему казалось, что, если он начнет двигаться, это закончится, как прекратится этот стук в самой середине груди: ты сам все разрушил!

Теперь он отчетливо понял: когда люди не знают, как исправить то, что совершили, они мечутся по комнате, точно звери в клетке. И собственно, чем же твоя роковая ошибка хуже этой клетки? Кто вообще сказал, что физическая клетка лучше духовной?

«Да пошли вы! — огрызнулся он, поймав себя на том, что мысли и тут оказываются сильнее чувств. — Мне надоело быть бродячим философом. Мне надоело искать смысл там, где его нет… Я больше не хочу».

Он вдруг понял: это можно исправить, сейчас, немедленно, стоит только протянуть руку и снять телефонную трубку.

Он сделал шаг и — остановился, глядя на эту самую трубку, вдруг осознав, что ему страшно. Все изменится, да? Задал себе этот вопрос — и не ответил на него, потому что и так ясно — все изменится…

И главное — не только у него. У нее…

А кто может поручиться, что в лучшую сторону?

Он снова увидел ее — как будто в тот первый день, когда они встретились. Она сидела, сжавшись в комок, и с этой своей вызывающей сигаретой выглядела одиноким бунтарем, отчаянно страшащимся собственного бунтарства, и все-таки продолжавшим разрушать понемногу чертовы устои. Пока — этой дурацкой сигаретой.

И ее такое простое — «я люблю тебя»… В глазах потемнело. Он ничем не отличается от других. Вместо того чтобы понять ее, и — самое главное! — принять с ее щенячьим нонконформизмом, он оттолкнул ее.

Просто пнул под ребра… «Слышу, я не глухой… Что ты прикажешь мне теперь делать?»

А в самом деле — что?!

Он снова рванулся к телефону, еще не зная, что ей скажет. И хотя голос внутри шептал: «Скажи правду», он боялся. Потому что потом отступления не будет. Невозможно будет спрятаться…

В тот самый момент, когда его рука коснулась трубки, телефон зазвонил.

Звонок был внезапен, как выстрел. Кинг невольно отдернул руку — на секунду его посетила кретинская мысль, что это она, она сама. Не выдержала. Позвонила. Он поднял трубку.

С замиранием сердца выдохнул «алло» и тут же был оглушен знакомым голосом:

— Почему не звонишь?

Таким начальственным рыком на всем белом свете мог разговаривать только один человек.

— А почему я должен тебе звонить? — поинтересовался Кинг, проклиная себя за то, что тут же съежился внутри, превращаясь снова в того типа, каким его видел отец. То есть в нечто непонятное, слабое, неготовое к жизни и вообще больное головой…

На другом конце провода его нахальным ответом остались недовольны — Кинг невольно усмехнулся, потому что знал это недовольное дыхание. За свои двадцать шесть лет он уже научился узнавать это дыхание, слава богу, и когда наконец уехал сюда, даже не зная толком, почему ему пришло в голову отправиться именно сюда, он долгое время наслаждался свободой. Просто наслаждался. Тем, что никто не станет так дышать по его поводу.

— Хотя бы потому, что…

«Если бы ты сейчас сказал, что волнуешься!»

— Мать волнуется.

— Она вчера звонила, — усмехнулся невесело Кинг. — А позавчера ей звонил я.

— Ну да… Ты устроился на работу?

— Нет.

— Ты что, сошел с ума?

— Иногда я работаю. Мне хватает на жизнь. Но на восьмичасовую каторгу я не пойду.

— И кем ты работаешь?

— Когда как… Иногда грузчиком…

Он сказал это с мстительной радостью. Каково тебе, мой папочка? Мой папочка, самых честных правил, мажор высшего разряда? Твой сын позорит твои благородные седины…

— Надо было кончать МГУ, — фыркнул отец, — чтобы работать грузчиком…

— А что в этом плохого? Помнится, ты в каком-то интервью говорил, что рабочий класс двигатель… Не помню, правда, чего.

Глупо опять говорить друг другу гадости по телефону. Глупо вообще говорить с ним, ведь надо думать о Мышке.

— Стае…

В его голосе на сей раз прозвучало что-то человеческое.

— Что?

— Так, ничего… Ты все-таки звони иногда. У тебя нормально с деньгами?

— Нормально. Не волнуйтесь.

— Тебе легко говорить… В твоем возрасте люди…

— Я все знаю. Давай не будем о всех людях. Может быть, я просто урод. Но я такое дерево…

— Опять цитаты, — вздохнул отец. — Ты не можешь всю жизнь оставаться Питером Пэном.

— Увы, не могу. А жаль…

Повесив трубку, он вдруг подумал — его отец такая же жертва этой чертовой окружающей среды, как и он. И удивился, потому что впервые ему стало жаль этого властного человека. Потому что — как знать? — не сидел ли там, внутри у Николая Александровича Ковалева, простой и добрый человек, нормальный, искренний, умеющий говорить не лозунгами, а простыми словами?

«Как же я все это ненавижу», — подумал он, глядя в окно, словно пытаясь найти там небо. Но неба не было. Только огромная стена темно-серого цвета, закрывающая от него не только небо, но и Бога…

Да разве за этой стеной увидишь ее, лестницу, ведущую на небеса?

«Может быть, жизнь и не кончилась…»

Мышка поднималась по ступенькам, нагнув голову. Ей казалось, что теперь она уже не сможет никогда поднять плечи. Такие они стали тяжелые, будто на них обрушился весь этот мир.

Она не кончилась, просто… остановилась. Потому что, если нет никакого смысла двигаться дальше, движение будет хаотичным и бессмысленным. Тогда зачем?

Принимать участие в «броуновском движении молекул» Мышке не хотелось.

Она услышала за своей спиной смех и машинально обернулась. На нее смотрели сузившиеся глаза этой девицы — она даже не знала, как ее зовут. Просто часто видела, но сейчас остолбенела, почти забыв все, о чем только что думала. Эта девица ее ненавидела. Мышке даже захотелось подойти и спросить почему. Ведь они даже никогда не разговаривали… Но она вспомнила про хаотичность движения и поняла — ненависть тоже хаотична. И ненавидят ее просто так. Потому что она, Мышка, есть на белом свете.

Девица была страшная — коренастая, с плохой кожей и узкими глазами непонятного цвета. Да и кавалеры ее тоже были страшными. Одного из них, Костика, знала вся школа — его отец был каким-то мелким партийным чинушей, что, впрочем, не мешало Костику постоянно напоминать всем о величии его папика. С Костиком никто не рисковал связываться. Сам Костик был сморщенный, как усохший пенек. Галка как-то с ужасом в голосе сказала, что он колется. Оттого и похож на компрачикоса из банки алхимика. Третий в этой компании был Мышке совсем неизвестен. Он просто стоял, не смеялся, а смотрел на Мышку — пристально, сквозь нехороший прищур, периодически выпуская в воздух клубы дыма. Был он невысокого роста, в темной куртке, и впечатлительной Мышке тут же пришло в голову сравнение с бесом, который собирался искушать святого Антония. Стоит, гад, и примеривается…