Роман Сенчин - Первая любовь (сборник) Страница 17

– Юлька, не сердись, – шептала она, – не сердись. Ты же знаешь, что я дура…

Юлька на цыпочках отошла от двери, чтобы не слышать этого проскальзывающего в квартиру шепота Зои.

– Я ушла, – громко раздалось через несколько минут за дверью. – Но ты помни, что я тебе сказала.

«Как хорошо, что я ничего не слышала! – облегченно подумала Юлька. – Я не буду на нее обижаться. Не буду. Она не виновата, что у нее все плохо. Но ведь и я не виновата, что у меня все хорошо?»

Три дня в пять часов таскала она за нос Сеню и Веню. Потом узнала у мальчишек, что Роман уехал в Мариуполь. Поплакала и собралась на дачу.

Летом они так и не встретились.

Только в конце августа Вера решилась сказать, что перевела Романа в другую школу. От удивления он раскрыл рот и так и замер.

– Ты что, мать? – спросил он. – Белены объелась?

– Груби, груби, – до слез обиделась Вера. – Мне это надо? Мне? – За то время, что она молчала, она тщательно отрабатывала версию, не имеющую никакого отношения к Юльке. – У них сильный математик и физик, не нашим чета. Там есть физико-математический уклон, хоть школа и считается обычной. А, по сути, уклон есть… Мне это сказал директор. И в твоей школе все правильно поняли. Да, говорят, если хочет в физтех, то лучше другая школа.

– Кто хочет? – спросил Роман.

– Ты, – удивилась Вера. – Разве ты передумал?

– Значит, все-таки я… Значит, надо было у меня спросить, что я об этом думаю.

– Ромасик! – жалобно сказала мать и сложила руки на груди.

Вера сделала это от души, без подвоха, не подозревая, что именно этот материнский жест бьет Романа наотмашь. Никогда ему не бывает так жалко мать, как в эти минуты. Сразу вспоминается почему-то, что мама – так говорят родичи, да и фотографии тоже – до родов была очень стройная, очень гибкая. А как только где-то в ее глубине «завязался» Роман, вся ее красота стала разрушаться.

«Твоя мать, когда тебя носила, была похожа на надувную игрушку, такая была отечная», – говорила бабушка. Стоило приехать кому-нибудь из ленинградской родни, и эта тема конца не имела. Ни у кого не хватало такта молчать об ушедшей Вериной красоте. Говорили, говорили, говорили…

Когда-то, лет в восемь, Роман после одного такого разговора очень плакал. Вера испугалась, стала расспрашивать, и он ей признался, что, если бы знал, как он ей в жизни навредил, не родился бы. И тогда Вера сложила на груди руки накрест и сказала: пусть бы она стала толще в три раза, пусть бы у нее было пять тромбофлебитов и десять гипертоний, пусть бы у нее были все хворобы мира, – все равно это никакая цена за то, что у нее есть такой сын… Романа отпаивали валерьянкой, так он рыдал после этого, а этот материн жест – руки накрест – остался сигналом, после которого он просто не может, не в состоянии с нею спорить. Пусть другая школа! Пусть! Увидеть бы Юльку, и все будет в порядке, увидеть бы, увидеть бы…

– Я избороздил Мариуполь вдоль и поперек… Я тебя искал…

– Дурачок! Я ведь была в Мелитополе…

– Кошмар! Я убью твою соседку!

– Зою? Ой, не надо! Она и так несчастливая!

– Все равно убью за дачу ложных показаний…

– А я сбежала из Мелитополя. Скука смертная, целый день еда… Человек, оказывается, может съесть неимоверное количество. Просто так. От тоски. От безделья…

– А ты не поправилась… Худющая, как вороненок…

– Я скучала, Ромка. Ночью проснусь и думаю о тебе, думаю… Боялась, вдруг ты меня забудешь…

– Ненормальная! Никогда так не думай, никогда!

– Давай не расставаться, я и не буду думать…

– Знаешь, я ведь буду в другой школе…

Роману показалось, что Юлька умирает. Так она задохнулась и откинула назад голову.

– Юлька! – закричал он.

– Почему? – едва выдохнула Юлька.

– Там уклон, понимаешь, физико-математический уклон. Ты же знаешь, наш математик не тянет…

– Ромка! Дурачок! Это они нарочно нас разделили, нарочно… Как ты этого не понимаешь, глупый!

– Да нет! – сказал Роман. – Нет! Просто уклон.

– Просто мы с тобой…

– Но ведь тогда это глупо, ведь нас-то разделить нельзя… Сама подумай!

– Я подумала, – прошептала Юлька. – Я знаю, что делать!

Татьяна Николаевна все узнала постфактум. У нее состоялся прелестный разговор с Марией Алексеевной, их директором. Умная, современная женщина, исповедующая наипередовые взгляды на школьную форму (устарела!), ратующая за демократичность отношений между учителями и учениками (демократизм есть дитя интеллигентности), невозмутимая, когда речь шла о повторных браках учителей («Ради бога! Были бы вы счастливы! От счастливых в школе больше проку»), Мария Алексеевна сейчас была маленькой и потерянной в своем кресле.

– Пожалейте меня, деточка! – говорила она. – Я этого боюсь. Ничего другого не боюсь, все могу понять и простить, а от этого холодею…

– Чего вы боитесь, Мария Алексеевна?

– Любовей, милочка! Любовей! Я же не господь бог, я прекрасно понимаю, что это та сфера, в которой я бессильна. Случись у них роман – и плевать они на нас на всех хотели. Они делаются дикими, неуправляемыми, они знать ничего не хотят. Смотришь – и уже эпидемия, пандемия. Все дикие. Все неуправляемые. Возраст? Возраст. Но если есть какая-то возможность сохранять аскетизм – я за это. Любой ценой! Газеты вопят о половом воспитании, фильм «Ромео и Джульетта» на всех экранах… На мой взгляд – это кошмар. Все в свое время, когда созреют души… А души в школе еще зеленые… Поэтому не напирайте на меня… Пришла Лавочкина и попросила документы по этой причине. Я сказала: «Ради бога! Понимаю и разделяю…»

– Вы посмотрите на Юлю. На ней же лица нет.

– Мне жалко девочку. Искренне жалко… Ей кажется, что мир рухнул в ее сторону. Но скажите, много ли вы знаете случаев, когда эти школьные страсти вырастали во что-то путное? И вообще вырастали?

– Мария Алексеевна! А вдруг это тот редкий случай?

– Тогда им ничего не страшно… Так ведь?

– Им страшно все, что их разлучает. Мы с вами в их глазах чудовища.

– Я по опыту знаю: учителя, которые в школе казались чудовищами, со временем меняют минус на плюс. Приятные во всех отношениях педагоги, как правило, ничего не стоят… и не остаются в памяти. Но мы не об этом. Милочка! Не мучьте меня больше вопросами на эту тему. Это моя ахиллесова пята. Я прячу и стыжусь ее. Вы молодая и жестокая и не умеете смотреть сразу с двух точек зрения. Но все-таки попробуйте взглянуть на все с моих седин.

– Я не видела и не вижу ничего страшного…

– Ну что ж… Одно могу сказать: кто-то из нас двоих слеп… Кто-то один зряч…