Роман Сенчин - Первая любовь (сборник) Страница 18

– Я не видела и не вижу ничего страшного…

– Ну что ж… Одно могу сказать: кто-то из нас двоих слеп… Кто-то один зряч…

Таня шла домой пешком, через сквер. Осень была желтой, томной, кокетливой и не соответствовала состоянию Таниной души, в которой было сине, фиолетово, черно… Эти цвета как-то естественно сложились в небритое и уставшее лицо доктора Миши Славина.

– Я женюсь, – позвонил он ей недавно. – Скажи мне на это что-нибудь умное.

– Поздравляю, – ответила Таня. – Дай тебе бог…

– Бог! – закричал Миша. – Запомни! Он ничего никому не дает. Он только отбирает. Ты просто нашла гениальную фразу, чтобы убедить меня: у нас бы с тобой все равно ничего не вышло…

Она положила трубку. Телефон трезвонил, и его назойливость обещала какое-то спасение, какой-то выход. Можно было откликнуться. Можно было сказать: «Приезжай. Бога нет. Я есть… Ты есть… Мы есть…»

Таня не подняла трубку. И сейчас думала: «Надо было выйти замуж в семнадцать лет, за того мальчика, который катал меня на велосипеде. Он катал и тихонько целовал меня в затылок, думая, что я не чувствую, не замечаю. А я все знала. И мне хотелось умереть на велосипеде – такое это было счастье. А с Мишей все ушло в слова. В термины. В выяснение сути. Сути чего? Когда тебе за тридцать, кто тебя посадит на велосипед? Миша бы сказал: «Велосипед? Это который на двух тоненьких колесиках? Ну, знаешь, я устал, как грузчик… Мне бы умереть минут на двести… И потом, солнышко, сколько в тебе кэгэ?»

Таня думала: «Я расскажу это при случае Вере. Будто не о себе. О другой. Расскажу. Надо, чтобы подвернулся случай».

Потом Татьяна Николаевна скажет: чего я ждала? Какого случая?

Юлька училась из рук вон плохо.

Только Таня завышала ей оценки, но она не реагировала на это. Ах, «четыре», говорили ее глаза, «четыре» задаром – ну и что? Что это по сравнению с тем, что Романа нет в классе? Она привычно поворачивала голову в ту, в его сторону и всегда наталкивалась на улыбающееся, восторженное Сашкино лицо.

Никто не думал, не ожидал от Сашки такой прыти – занять парту Романа. И вообще это было открытие: Сашка влюблен? Он ведь о любви – только сквозь зубы, сплевывая, а тут занял чужое место и стоически переносит это страдальческое Юлькино отворачивание. Вот она повернулась, увидела Сашку – не Романа! – и смотрит прямо. Но как! Столько в ее глазах плескалось женского неприятия, что думалось: это в каждой женщине, независимо от возраста, сидит вечное – увидеть «уши Каренина».

Они встречались с Романом там же, у бассейна. Сейчас это было трудно, часто не совпадали уроки. Кому-то всегда приходилось ждать, они беспокоились, Юлька почему-то боялась, что Роман, торопясь, может попасть под машину: в их районе открыли новую скоростную автотрассу. Когда он задерживался, она чуть не падала в обморок, представляя, как два грузовика сталкиваются прямо на Романовом теле. И тогда она выбегала из универсама, и бежала к дороге, и часто попадала, невидящая, прямо ему в руки.

– …Ты куда?

– Я испугалась…

– Чего?

– Так просто… Нет, правда, ничего! Честное слово. Куда мы пойдем?

– Куда хочешь… Я так по тебе соскучился…

– Слушай, попросись обратно в нашу школу. У меня одни пары…

– Юлька! Давай потерпим, а? Ведь маленько осталось, да? Видишь ли, математика у них на самом деле сильнее. Я просто чувствую каждый день, как умнею… Понимаешь, хорошая подготовка – это вуз верняк; значит, мы сможем сразу пожениться…

– Если тебя заберут в армию, я все равно поеду за тобой.

– Дурочка! Это нельзя… У них говорят: не положено.

– Я тайком. Рабочих рук везде не хватает.

– Это у тебя-то рабочие?..

– Ты не удивляйся, у меня как раз и рабочие. Буду что-нибудь там прясть или стричь… Я ведь не очень умная, Роман, честно… И я устала учиться… Я способна только на что-нибудь очень простое.

– Ты работать не будешь, будешь воспитывать детей!

– О! На это я согласна! У нас с тобой будет чистая-пречистая квартира, много детей и хорошая музыка…

– И еще много книг.

– Заочно я окончу что-нибудь филологическое, чтобы правильно воспитывать наших малышей…

– Зачем?

– Надо! Я буду рассказывать им не про курочку Рябу, а древние легенды, сказы, в детстве это легко усваивается.

– Когда ты это все придумала?

– Ничего я сама придумать не могу. Мамина приятельница так воспитывала своего сына.

– Ну и что?

– Не смейся, жуткий вырос подонок… Но ведь литература тут ни при чем?..

– Надо было курочку Рябу…

– У нас будут хорошие дети. Я постараюсь…

– Скажи только сразу: будешь их насильно учить музыке?

– Буду!

– Учти: со мной этот номер не прошел…

– Ромка, мы с тобой дураки? О чем мы говорим? Мне уже стыдно…

– Ничуть! Надо знать, какое ты хочешь будущее, и его строить.

Готовя самые тяжкие испытания, жизнь способна предварительно парализовать волю тех, кто мог бы что-то предотвратить.

Вера уже после Мариуполя почувствовала себя хорошо и уверенно. Выбравшись за много-много лет в командировку, оторвавшись на две недели от вечно хворающего мужа, так складно и оперативно решив эту ситуацию с сыном, она вдруг ощутила себя мудрой, сильной, счастливой женщиной, которая может позволить себе ничего не бояться. Костя за две недели не умер, другую женщину не завел, Роман нормально пережил перевод в другую школу и рад ей, вернее, рад математике. Людмила Сергеевна на дороге не встречается. И ну ее, еще о ней думать! Вон как ее, Веру, Костя ждал из Мариуполя. «Я, – говорит, – на бюллетене обычно не бреюсь, а ради твоего приезда побрился». А про себя Вера отметила: и надушился. В общем, встретил ее хорошо пахнущий, любящий, соскучившийся муж. «Лю-у-ся! Люсенька!» – это уже вчерашний ее испуг. Это от нервов, от переутомления. Подумаешь, модные тряпки. Вера у спекулянтки купила бонлоновый костюм в две полосы – вишневую и белую. Живот подтянула – и вполне. В метро один привязался. «Вы, – говорит, – не просто прекрасная женщина, а богиня материнства».

На новую ступень самопознания поднялся в ту осень и Костя. Он вдруг осознал свои хворобы – радикулит, гипертонию, артрит и ларингит – не только как скопище неприятностей, мешающих жить и осложняющих отношения с начальством, а как некую единую Болезнь, которая требовала к себе уважения и почтения. Он даже успокоился, поняв, что болезнь переросла его и полностью подчинила. Этим самым она сняла ранее существовавшие неловкости: две недели в месяц неработы, постоянные хождения к докторам: «Опять спазм, опять колет…» Все встало на места. Есть он. Но есть и Болезнь. И он полюбил свою Болезнь больше себя, больше Веры, больше сына… Даже Люся, удивительная, прекрасная, далекая Люся, размылась, потеряла и цвет и очертания. Была и нету. И была ли? Костя стал умиротворен, беззаботен и счастлив этим своим новым состоянием. Правда, иногда, хоть и все реже, приходили старые друзья. Они произносили глупые, не имеющие конкретного смысла слова: «Ты мужчина», «Надо взбодриться», «В конце концов, совесть у тебя есть? У тебя же нет ничего смертельного!» Костя иронически улыбался. Какая чепуха! И Болезнь вознаграждала его за стойкость очередным бюллетенем, очередной прекрасной возможностью лежать и думать. Мысли были неспешные и мудрые. Вот глупо же, глупо выстроили именно здесь скоростную дорогу. Надо было на сто метров левее. Он доставал блокнот и легко, небрежно высчитывал экономию. Очевидность найденной ошибки веселила сердце, но огорчала граждански настроенный ум. И он садился писать письмо куда надо, хоть по неправильной дороге уже давно мчались машины, выгрызались под ними переходы, дорога обрастала завтрашним задуманным пейзажем. Но Костя истово писал, а Вера всем рассказывала, что он даже на бюллетене не дает себе покоя. Такой уж он человек.