Ольга Тимошина - Одна французская зима, которая ничего не изменила Страница 17

– Я схожу с ума, мне все это кажется, – шептала себе под нос Алена, с отвращением разглядывая очередную мадам, буквально облизывающую крохотную грязную тварь, похожую на крысу.

– Это же собака, она ходит по земле, гадит, грызет…, – пыталась она спорить с французами. Но в ответ только наживала себе врагов.

На Бали, местные рассказали ей легенду: почти все балийцы верили в реинкарнацию, и с давних пор считалось, что хорошие люди в новой жизни остаются людьми, а плохие превращаются в змей и собак. Бездомные и безродные шавки бегали стаями по острову, и пугали туристов своим диким плешивым видом. Со слов самих Балицев все они в прошлом были злобными и гадкими людьми, рыскающими в новой жизни по помойками, гонимые отовсюду и приносящие одну только грязь. Одним словом собак на Бали не жаловали, но и не пинали, и это отношение очень нравилось Алене. Во Франции же, в рамочке на стене скорее можно было увидеть картину мерзкой собачонки, чем любимого мужа, детей или внуков.

Но самое главное было конечно же не мерзкий характер французов, и не те правила, которыми они поставили себя и всех окружающих в жесткие рамки существования, а то, что Алене просто тут не нравилось. Не нравилось и все. Не лежала у нее душа к этому месту, не радовало редкое солнце, не сжималась от счастья сердце даже в объятиях Тома. Отношения совсем разладились. День и ночь она была поглощена мыслями, борющимися в ее голове. Уехать-остаться. Ее жизнь теперь мало чем отличалась от ее прежней московской, разве, что бытовых проблем было побольше, да и язык, этот воспетый миром французский язык, ставший ей ненавистным до тошноты, никак не давался. Квартирка, которую снял Том, была прямо говоря убогой. Через крохотные окошки доносились звуки дороги, старые, не отмывающиеся ничем полы скрипели ужасающе, трубы в стенах урчали, шумно заявляя о том, что соседи посетили уборную. Батареи отопления отсутствовали, так как считалось, что на юге Франции вечное лето, а то что, что климат на планете уже давно изменился, и теперь даже в Ницце и Каннах зимой лежит снег, французы признавать не хотели. И дело было вовсе не в том, что они не могли поменять эту квартиру на какую-то другую, а в том, что за такую цену было совершенно невозможно найти что-то лучше, а только намного убогее и омерзительнее. Это был удел большинства квартир и домов лазурного побережья Франции, так как их владельцы, живущие старыми привычками, стереотипами и стандартами, не хотели признавать, что жизнь давно изменилась, и что всего в 100 км от них на границе с Швейцарией, уже успешно закончены испытания атомного колайдера, а посмотрев в ночное небо можно увидеть там сотни спутников. Наступал 22 век, а состояние недвижимости во Франции все еще оставалась где-то на пороге начала 18.

У Алены разрывалось сердце от жалости к себе, она похудела, глаза потухли, голос стал тихий и ноющий как у жалкой шавки. К тому же она постоянно болела, уже несколько месяцев она носила в себе ничем не вылечиваемый насморк, а по ночам ее душил такой сильный кашель, что слезы брызгали из глаз от боли. Но Том держал ее так крепко, что стоил ей лишь заговорить о возвращении, он превращался в мужчину мечты и читал ей стихи, приносил завтрак в постель, часами делал массаж и покупал маленькие подарочки. Он все говорил, говорил о том как он закончит университет, и он получит хорошую работу, о том как они снимут дом на берегу. Три раза он делал ей предложение, и все три раза она решительно говорила – нет. Но потом наступала ночь, полная ласок, слов, обещаний, и она оставалась опять.

Порой Алене невыносимо хотелось утроить скандал, хлопнуть дверью и уже никогда не вернуться, но он тщательно предвидел такие ситуации и умудрялся успокоить и приласкать ее, и она опять оставалась, ненавидя эту любовь. Зима казалась ей проклятым, нескончаемым сном. Наказанием, расплатой, адом. Впервые в жизни она молила время идти быстрее. И оно на само деле неслось, текло с бешеной скоростью оставляя позади страшные разочарования, досаду и боль. Оставляя позади ее жизнь.

Живя якобы в правовом государстве, Алена ясно осознавала на сколько хрупок этот миф о наличии прав и свобод французов. Не смотря на то, что на каждом шагу провозглашалось равенство и братство, в реальности люди были втиснуты в жесткие рамки и окружены несчетным количеством правил и законов. Свобода французов являлась абсолютно вымышленной, на самом же деле все они жили руководствуясь рамками определенного поведения, были ужасно закомплексованными и обидчивыми, следовали каким-то ими же самими выдуманными расписаниями и шаблонам, и даже в школах отклонение от программы считалось каким-то преступлением.

Стадное чувство было развито до такой силы, что любой человек, пытавшийся показать свою индивидуальность, или быть оригинальным в своем мнение или действии, автоматически считался ненормальным. Вся их свобода ограничивалась исключительно возможностью безвизового передвижения между странами, разрешением кричать лозунги посередине улицы, и устраивать бесконечные забастовки и протесты.

И при этом, несмотря на разведенную ими бюрократию во всех отраслях жизни, включая личные отношения, была возможность договориться, наладить связи, что-то придумать и найти контакты, что еще раз подчеркивало, отсутствие настоящего равенства и свободы. На каждый закон имелся родственник, работающий в мерии или полиции, а на каждого родственника там работающего был закон. Таким образом в общем повсюду царил бардак и невозможно было разобраться где правда, где закон, где связи, а где вообще неконтролируемый беспредел.

Алена сходила с ума от всего этого и искренне пыталась понять, расспрашивая мнение людей, задавая резонные вопросы, что тут же немедленно, причисляло ее в ранг ненормальных и клеймило ее не иначе, как «сумасшедшая русская».

«Безумие…» – думала она. – Все так стремятся сюда, так воспевают это Лазурный Берег, который на самом деле лазурным бывает всего несколько недель в году, при определенном освещении солнца и неба. А я только хочу уехать отсюда и забыть, навсегда забыть этот опыт. Я определенно не могу жить с этими людьми. И если уж говорить откровенно, то даже Шарль Де Голль, президент Франции, вообще-то не слишком любил французов, полагая, что они не достойны своей великой страны…».

Алену буквально убивали их стереотипы поведения, повадки и нравы. Больше всего она ненавидела их обеды. Не существовало для этой нации ничего важнее обеда. Питались они обильно, долго, заливая обед внушительной порцией вина и пива, и ликера напоследок.

Торопиться за едой, думать о своих обязанностях перед другими, а уж тем более о работе – слыло дурным тоном. Опоздание на обед, впрочем, как и окончание обеда раньше времени, приравнивалось к преступлению против самого себя. Мужчины и женщины, старики и дети, политики и балерины, левые, правые, анархисты, иммигранты и богачи – все они превращались в единое, поглощённые только одной мыслью: Поесть!