Галина Врублевская - Женщина с чужим паспортом Страница 2

– А меня зовут Анюта.

Тоня продолжала клевать чернику по ягодке, но по мере того, как она отходила от происшествия, аппетит ее возрастал. Сейчас она набирала уже маленькие горсточки, и ягоды окрашивали ее губы синевой.

Слово за словом она рассказала, что недавно окончила профессиональное училище, получила профессию домашней медсестры.

– То есть у вас медицинское образование? – уточнила я.

– Не совсем, – покачала головой Тоня. – Я имею право работать сиделкой, нянечкой, если силы есть. Но ведь я сама инвалид! Я пробовала сидеть со старухами, но с души воротит видеть вблизи старческую немощь.

Я постеснялась спрашивать, по какой проблеме со здоровьем ей назначили инвалидность, потому что внешних признаков увечья не заметила. «Может, она умственно отсталая?» – промелькнула мысль. Хотя вряд ли – тогда бы ее не приняли в училище, связанное со здравоохранением.

– Вас, наверно, муж поддерживает? – участливо проговорила я, закидывая удочку для выуживания из Тони информации. – Или дети уже на ноги встали, помогают?

– Я живу на пособие. А мужа и детей у меня нет, не было и не будет! – Тоня снова зарыдала – так же громко, как на мосту.

На нас стали оглядываться постепенно наполняющие платформу пассажиры. Я перевела разговор на себя, призналась, что и у меня нет мужа: он скончался вскоре после чернобыльской катастрофы, потому что был ликвидатором. Сказала также, что у меня есть дочь Ира семнадцати лет. Но год назад Ира уехала учиться в Америку по межшкольному обмену, и если у нее все сложится там, то увижу ее я нескоро.

– Дочь семнадцати лет?! – Тоня перестала плакать и посмотрела на меня, буквально вытаращив глаза. – Вы родили девочку школьницей?

Не скрою, мне было приятно, что она поразилась, что у меня такая взрослая дочь, хотя я родила ее в двадцать один год, вполне нормальный для материнства возраст. Правда, я тогда еще в институте училась, а Виталий, отец Иры, был уже аспирантом. К сожалению, защитить диссертацию он так и не смог из-за семейных забот. Был бы кандидатом наук, глядишь, и не послали бы очищать Чернобыль от радиации.

Я назвала Тоне свой возраст. Она с грустью покачала головой и высказалась:

– Ну надо же, тридцать восемь, а выглядите едва на тридцать!

– Мне никто моих лет не дает! – горделиво подтвердила я.

Вдруг Тоня неожиданно повернула разговор в другую сторону:

– Что же, Анюта, вы меня не спросите, почему я хотела покончить с собой?

– Думала, что вы не захотите говорить, – пожала плечами я.

– Я и не хотела, но вы меня заставляете! – крикнула Тоня.

– Заставляю? – удивилась я. – Да я ни словом не обмолвилась, ни единого вопроса, даже намека. Понимаю ведь, как вам тяжело!

– Понимаете? – сморщилась Тоня. – А зачем стали хвалиться, что молодо выглядите?

– Разве я хвалилась? Назвала возраст, когда о дочери разговор зашел. Выдала вам свою страшную тайну. – Я попыталась шутить.

Но Тоня шутку не оценила, а, сохраняя серьезный вид, спросила:

– А сколько мне лет, вы можете сказать?

Я задумалась: сухая кожа, морщинки у губ и у глаз. Пожалуй, как я и предполагала вначале, лет сорок пять или чуть больше… Но этот чистый, полупрозрачный взгляд, как у ребенка, это подростковая дерзость. Что-то тут не вязалось. И я решительно приуменьшила цифру, казавшуюся мне правильной:

– Лет тридцать шесть, тридцать семь?

– Вот видите, – обреченно вздохнула Тоня. – И вы, как все…

– Что «как все»?

– Все дают мне больше лет, чем мне на самом деле.

– У вас, наверно, трудная жизнь была? – очень осторожно предположила я. – А кто были ваши родители?

Я поняла, что Тоне теперь хотелось высказаться, сказать о чем-то наболевшем, что и подтолкнуло ее на отчаянный шаг к самоубийству.

Но тут на платформе появился лоточник с объемистой сумкой-холодильником.

– Мороженое! Кому мороженое! – прокричал он и остановился перед нами.

Я достала деньги и купила два сливочных стаканчика: себе и Тоне.

Мороженое Тоня ела с удовольствием, облизывая языком даже упавшие на пальцы молочные капли.

Наконец подошла электричка, и мы с Тоней сели в вагон. В полупустом вагоне мы выбрали уединенную скамью в конце, и моя спутница, будто ее прорвало, начала торопливо рассказывать свою историю. Слушая ее, я одновременно разглядывала других пассажиров. Перед нами их сидело всего несколько, зато в другой части вагона – группа парней и девушек, заняв два смежных купе. Они дурачились, смеялись, сталкивали друг друга со скамеек.

Вначале я слушала Тоню невнимательно: мое внимание привлек один из парней – похожий на Есенина плечистый блондин. Держа в руках гитару, он неумело перебирал струны. В его исполнении звучали попеременно всего два аккорда, но претензий к нему ни у кого не было – видимо, виртуозов в этой группе не нашлось. И чем больше я разглядывала «Есенина», тем острее понимала, какая возрастная пропасть разделяет нас. Я вглядывалась в лицо следующего за моим поколения, остро сожалея, что я уже не должна засматриваться на таких молоденьких…

Звуки гитары и приглушенная речь Тони чередовались в моей голове, но в какой-то момент я забыла о «Есенине», проникаясь сочувствием к истории Тони. А дело было вот в чем. К двум годам Тонечки выяснилось, что у нее тяжелое генетическое заболевание гормональной природы – прогерия, которое вызывает ускоренное старение. Так что врачи посоветовали мамаше отдать девочку в специнтернат, уверяя, что она все равно долго не проживет. Мать, и без того уделявшая дочке мало внимания, согласилась избавиться от обузы, а отец был Тоне неизвестен. Сдав девочку в интернат, мамаша заключила контракт и уехала на Север, работать поварихой. Там, за полярным кругом, усугубились имевшиеся у нее проблемы с алкоголем: на Севере пили много. Это и погубило женщину. Мать Тони умерла, так и не дожив до желанных северных льгот, а девочке в тот год исполнилось девять лет. К счастью, вышла на пенсию бабушка Тони и забрала внучку из приютского учреждения, оформила опекунство. Хотя пожилой возраст заявительницы вызывал у органов опеки раздумья, чаша весов склонилась в ее пользу. Бабушка жила в отдельной квартире, предоставленной ей за безупречную работу техником в ЖЭКе. Потому была вправе и внучку прописать к себе для постоянного проживания.

Тоня стала ходить в городскую школу, училась без особого блеска, однако со школьной программой справлялась. Выглядела она гадким утенком – и надежды стать в будущем прекрасным лебедем у нее не было. Ее необычная внешность (а Тоня уже и в те годы выглядела старше своих ровесников) мешала ее сближению с одноклассниками. Но поскольку Тонин характер укрепился в интернатных баталиях с раннего детства, открыто задевать ее одноклассники не смели, но и в свои игры новенькую не звали.

– Они – меня – отвергли! – сказала мне Тоня, разрубая фразу, как чурбак на поленья. – Я ведь на их фоне казалась тетенькой, выглядела старше всех.

Старела Тоня не только внешне. Да, морщины, сухость кожи, выпадение волос и бровей – все это было, но опаснее оказались внутренние поломки. Ее сосуды, пораженные преждевременным склерозом, становились ломкими, как у стариков, что грозило ранними инсультами и инфарктами. Такие больные, как Тоня, по статистике, жили в среднем не более двадцати пяти лет.

– И ничем нельзя помочь? – задала я глупый вопрос.

Тоня спокойно ответила, что болезнь неизлечима, но общее состояние можно поддерживать лекарствами.

– Мы с бабушкой шутили, что умрем в один день, и глотали одинаковые таблетки для расширения сосудов и укрепления сердца и костей.

Глаза Тони увлажнились. И в каждом слове слышалась большая любовь к бабушке. И уже совсем тихо она добавила:

– Сегодня сорок дней, как бабуля умерла.

Я погладила Тонину руку:

– Понимаю, как вам тяжело…

– И как только бабушка умерла, начальство жилконторы заявило, чтобы я освободила жилье. Квартира-то служебная, и по закону она не наследуется. Хорошо хоть сжалились, до конца года разрешили остаться, а потом и не знаю, как и быть. Мне ведь даже денег на съем комнаты не заработать!

– А вам в жилконторе не предложили в их системе поработать? – удивилась я. – Дворником, например?

– Ну что вы! Сейчас в дворники только гастарбайтеров набирают! Им ведь можно почти не платить и селить где-нибудь в подвале, – махнула рукой Тоня и продолжила свой рассказ.

Оказывается, в этом месяце Тоня заплатила из своей инвалидной пенсии за квартиру и на еду почти ничего не осталось. Тоня чувствовала себя слепым котенком, выброшенным в чуждый и непонятный ему мир.

Я не знала, чем ей помочь: ну не приглашать же к себе домой жить первую встречную девушку! И денег у меня тоже не было.

…В этот момент в вагоне появились контролеры. Женщина в железнодорожной форме прошла его сквозь и начала проверку билетов с нас, поскольку мы сидели в самом хвосте. Щёлк! – прокомпостировала она наши билеты и двинулась дальше. В середине вагона она встретилась со своей напарницей – как раз там, где расположились шумные молодые люди. Музыка и пение стихли. Студенты ехали без билетов, но штраф платить отказались и требовали, чтобы их оставили в вагоне. Я прислушалась к их диалогу с контролерами. Ребята упирали на то, что трудились бесплатно для общества: собирали мусор у водоемов области. Но эти доводы на проверяющих не подействовали, и, подгоняемые контролерами, с рюкзаками, сумками, а также лопатами и граблями, молодые люди повалили к выходу. На ближайшей остановке им предстояло сойти. Я взглянула на «Есенина», когда он проходил мимо нас, – в отличие от прочих, он шел, смущенно опустив голову. Вблизи разглядела, что он был постарше других, остальные выглядели совсем желторотиками.