Джудит Крэнц - Все или ничего Страница 24

Но она никогда не позволяла ему прикасаться к ее обнаженной груди, никаких контактов ниже воротника. Он до сих пор помнил так терзавшее его душу и плоть отчаяние, которое было сильнее самого пронзительного наслаждения, пережитого им в его двадцать два года. И они оба не знали, как быть, поскольку в 1947 году нечто большее, чем поцелуи, считалось неслыханным и недозволенным для аристократки из Филадельфии или же для порядочной девушки из Калифорнии.

И поэтому они решили скрыться, Майк Килкуллен и Лидия Генри Стэк. Эти два преступно глупых, охваченных страстью и желанием ребенка, которым вообще не следовало встречаться друг с другом, не говоря уж о женитьбе, сбежали, потому что у них не было возможности насладиться друг другом до одурения. Добрая половина парней его поколения, возможно, делала то же самое, что само по себе не означало, если оглянуться назад, что подобный способ решения проблемы не обернется в будущем катастрофой. Ведь в то время о простом разводе не могло быть и речи, к тому же дело осложнялось его принадлежностью к католической церкви и ее епископальным воспитанием.

Теперь-то, с высоты своего опыта, он понимал, что тогда они оба не осознавали, до какой степени их брак был ошибкой. Осознание пришло гораздо позже. После начала нового учебного года они сняли маленькую квартирку в Пало-Альто, и тогда ему представлялось, что все в порядке, все идет как надо. Правда, после того как они легли в постель на законном основании, занятие любовью уже не казалось им таким чудесным, как они воображали когда-то в своем невежестве. Лидии очень нравилось, когда ее целуют, но от секса она удовольствия не получала. Реальность испугала и огорчила ее, и, как бы нежен он ни был, она так и не смогла преодолеть неприязни к тому, что казалось ей каким-то грязным, навязанным действием. Но он был убежден, что со временем ее отношение изменится, а когда через короткое время она забеременела, эта уверенность окрепла.

В эти первые месяцы он часто заставал ее в слезах, а чтобы он не слышал, как она плачет, Лидия запиралась в ванной. Она утверждала, что расстроена потому, что не хотела заводить ребенка так рано, или же потому, что родители все еще сердятся на нее за этот побег, но позже он понял, что так она давала выход своей безысходной, непрекращающейся немой ярости на самое себя, она мучилась оттого, что под влиянием эмоций увязла в этом ненужном браке, тем самым разрушив свою жизнь, вместо того чтобы вернуться на Восточное побережье, потому что там ее место, в городе, который она любила, среди людей ее класса, там, где перед ней открывалось будущее.

Да, они были слишком молоды, чтобы жениться, не чувствуя сильной всепоглощающей страсти, с горечью думал Майк. Да даже если бы эта страсть и была, все равно слишком молоды. Их взаимная тяга друг к другу – всего лишь зародившееся, но не сформировавшееся влечение и детские романтические фантазии. Лидия была драгоценным сокровищем Восточного побережья американской цивилизации и культуры, которое ему повезло найти и взять, он же в ее глазах неопытной девушки казался воплощением наполовину придуманного и овеянного романтическим ореолом образа Дикого Запада, наследником огромного ранчо, героем войны, настоящим мужчиной. Их большой роман – не что иное, как облагороженный и усложненный вариант банальной «истории о леди и ковбое».

Их брак обернулся ужасной ошибкой, но через одиннадцать месяцев после их побега родилась Валери. Затем, накануне его последнего года в колледже, с отцом случился удар. И в одночасье, имея за плечами лишь то, что он узнал и чему научился до ухода в армию, он стал владельцем и хозяином ранчо. Главным ковбоем в то время был старик Эмилий Хермоса, и Майк не отходил от него ни на шаг, постигая все премудрости ведения хозяйства. Первые дни им приходилось ездить на пикапе, потому что слишком разбросаны были участки, чтобы успеть повсюду, добираясь верхом на лошади. На плечи Лидии легло управление большой гасиендой, распределение работы для слуг, забота о садах и о маленькой Валери. У обоих было слишком мало времени, чтобы задуматься над тем, что брак для них уже стал мучением. Через два года родилась Фернанда, и благодаря девочкам их совместная жизнь продлилась еще несколько лет.

– Пап, что ты здесь делаешь? – услышал он голос Джез.

– Вспоминаю. – От неожиданности он сказал правду.

– Что?

– Анахеймское красное вино. Все это шампанское, водка и белое вино, что пьют сегодня... А ты знаешь, что раньше все пили только обычное красное вино, изготовлявшееся у нас в Калифорнии, на виноградниках Анахейма?

– Типа бормотухи, что называют «Диснейлендское красное»?

– Дисней еще и не родился. А дамы вообще не пили, ну, может, раз или два в год.

– У тебя приступ старых расистских воспоминаний.

– Возможно. Просто мне об этом рассказал твой прадед.

– Может, потанцуем?

– Именно этого я и хочу. – И, взяв ее под руку, он вывел ее на площадку.

Сегодня я выгляжу умопомрачительно, радостно думала Джез, пробираясь после танца сквозь толпу гостей и поминутно останавливаясь, чтобы поздороваться. Здесь она знала всех.

Для фиесты она выбрала изысканное, дорогое и на первый взгляд простое платье, купленное на аукционе бальной одежды прошлых лет. Страсти там разгорелись не на шутку, но она делала ставки с отчаянной решимостью во что бы то ни стало купить именно это – платье от мадам Грэс начала шестидесятых. Это было длинное белое платье из тонкого шелкового шифона в классическом греческом стиле, одно плечо задрапировано, другое открыто. Работа и искусство, вложенные в этот не оцененный по достоинству шедевр самого элитного дома высокой моды, были поистине египетскими: десятки метров собранного в складки шифона водопадом струились вниз и мягко колыхались при малейшем движении. Даже когда Джез стояла на месте, ей казалось, что ее овевают нежные струи. Но для непосвященных оно было просто еще одним вечерним платьем, подобающим такому большому приему.

В ночном воздухе уже чувствовалась сырость, что естественно при близости к океану, и Джез накинула на плечи роскошно расшитую черную испанскую шаль, которую сто лет назад ее прабабка Эмилия Монкада-и-Ривера надевала по большим праздникам, проходившим на гасиенде «Валенсия». Это была заветная фамильная ценность, которая пока не принадлежала ни одной из трех сестер, но сегодня отец позволил Джез надеть ее.

Перед началом фиесты она долго возилась с прической, но потом решила собрать волосы высоко на затылке и незаметно заколоть их гребнями из черепашьего панциря. Это было по-испански! Теперь мне не хватает только розы в зубах и парочки страстных тореро у ног, усмехнулась Джез, глядя на себя в зеркало. Но романтический эффект наряда подействовал на нее возбуждающе: он прекрасно гармонировал с атмосферой вечера, с духом, царившим над словно пронизанной золотистым свечением чашей, где проходила фиеста, и воскрешающим картину ушедшего века, с духом, который теперь так редко можно почувствовать в Калифорнии, где сохранилось мало традиций, родившихся до 50-х.