Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин Страница 27

Я подошел к тебе сзади и осторожно обнял за плечи. Ты вздрогнул, но не вырвался из неловких объятий. Сердце дикого бельчонка стучало часто-часто, и ты задержал дыхание: Я уже почти не принадлежал себе, я убежал от себя, забыл себя и свое имя, и город, и улицу: в моих руках находилось теплое, светлое, крылатое и необычайно нежное. Детское и наивное: Я поцеловал тебя сзади, в ложбинку на шее — даже не поцеловал, а скользнул обветренными губами по едва заметному пушку. Ты опять вздрогнул, натянулся как струна и повернулся ко мне лицом. Мы долго смотрели друг другу в глаза. Твои — морские брызги, мокрая листва, сочная зелень на солнце, в них недоумение и трезвый хмель. Свет любви, безотчетной, простой и человеческой. Я прижал тебя к себе. Ты весь дрожал и прятал лицо в мой свитер, от твоих волос пахло ромашками и летом. Я чувствовал, что тебе немного страшно, как на краю перед бездной танцующих звезд, и если твой страх материализовался бы сейчас в старое зубоврачебное кресло, то я непременно усадил бы тебя в это холодное кожаное кресло — голого, пристегнул бы ремнями и наручниками к поручням и включил бы яркую лампу: Денис крепко обнял меня, но сначала не давал поцеловать себя в губы, отворачивал лицо, точно боялся «преодолевать непреодолимое», но через мгновение уже сам, САМ поцеловал меня в губы. Я прошептал в горячее детское ухо: «Денис, мальчик мой: бельчонок, я: я люблю тебя».

Я сел в кресло, и ты запрыгнул ко мне на колени, возбужденный и разрумянившийся, укусил меня осторожно за ухо (где ты научился этим изыскам?). Долго путаюсь с твоим ремнем: Ты улыбнулся, сказал: «Все равно не расстегнете, эта пряжка очень хитрая,» — и сам помог мне. Я спустил твои старые брюки, и когда я крепче сжал твой горячий член, ты прикусил нижнюю губу, закрыл глаза и запрокинул голову. Потом — твой глубокий, терпкий мальчишеский поцелуй. Я не знаю, сколько миров сгорело во мне за эти бесценные минуты: Боюсь просить тебя о большем: точнее, не хочу брать сразу все. Но безумный Найтов, вместо того чтобы одеть ребенка и проводить домой, спросил чужим охрипшим голосом: «Может быть: в спальню?» Ты сглотнул, закивал головой. Я взял тебя на руки: И наше отражение в зеркале: ты болтаешь ногами со спущенными брюками, рубашка наполовину расстегнута, а у меня почему-то умное и серьезное лицо. В спальне я полностью раздел Дениса, оставил только белые спортивные носки, которые еще больше распаляли меня. Экстаз был священным. На стене в мягком свете ночника танцевали наши тени, в комнату вдруг ворвалась весна с первыми бабочками, арлекины с фарфоровыми колокольчиками стояли вокруг кровати. Я взял губами твой крепкий член, и ты забился головой о подушку, широко расставляя ноги. Ты стонал и глубоко дышал. Я лепил твое тело заново, как безумный скульптор, — выравнивал рельефные бедра, скользил по упругим ягодицам, сосчитал языком каждую родинку на твоем теле и все семь швов после аппендицита. Длинные ресницы щекотали мою щеку; я пил твое свежее дыхание. Я вскрикнул, когда ты схватил горячей вспотевшей ладонью мой член и, не дождавшись разрешения, запрыгнул на меня и стал повторять мой сценарий. Я даже подивился такой прыти и попросил не торопиться, но Денис уже не слышал меня: Иногда ты вздрагивал и бил ногами по кровати, точно плыл в безумном кроле: И мы кончили одновременно — стрельнула пробка шампанского, воздушные шары взлетели в весеннее небо. Я никогда еще не испытывал такого яркого и глубокого оргазма, выдоившего меня почти без остатка. Даже волоски на руках стояли дыбом, теплые волны пробегали по телу. Ты сглотнул мою сперму. Я чувствовал горячие брызги на своих бедрах. Измученные, утолившиеся друг другом (хотя и ненадолго), мы забылись в объятьях, провалились в облако опустошенного блаженства как сытые волчата, только что напившиеся теплой крови. Переплелись наши руки и ноги, переплелись две цепочки с позолоченными крестиками, ты смешно сопел мне в ухо, как простуженный ежонок, продолжая сжимать мой обмякший кок.

С трудом верится, что это был не сон. Подушка еще пахнет тобой, даже полотенце на кресле можно сдать на судебную экспертизу. У меня воспаленно яркие губы, я счастлив и обеспокоен. Это особое беспокойство, с фантомной сердечной болью, с легким раскаянием. Раскаянием? Это то самое состояние, которое я бы назвал перегаром греха, греховным похмельем, прозрением после карнавала. Так одна блудница в казарме под утро удивилась звукам последнего архангельского трубного зова.

Хорошенькая картинка: утро совратителя. Вот совратитель невозмутимо бреет щеки, чистит зубы, повязывает яркий галстук; совратитель небрежно бросает в кейс тетрадь с сентиментальным сочинением жертвы, ловит такси на углу своей улицы, и в кабине пахнет трупом (вот и еще один кармический узелок на память об Алисе, дорогой Найтов). Я чувствовал свою скрюченную душу как беременная баба своего эмбриона: делать аборт слишком поздно, и нежелательный младенец уже бьет от нетерпения ножками — проколоть бы живот тонкой спицей, чтобы не дрыгался: Увядшая душа, что хочешь ты от меня или чего не хочешь? Не скоро еще тебе на свободу, и не то чтобы хочется благоговейно отпустить тебя как почивший попик, но выблевать в туалете европейского борделя, или хотя бы сдать на время в камеру хранения, уж ты-то помнишь свой трехзначный номер.

Моя рожа в автомобильном зеркале — самодовольная, невозмутимая. Таксист и не подозревает, что везет мешок с дерьмом. Вот, кстати, таксист какой-то, алкоголик, руки в наколках, базарный фальшивый перстень на безымянном пальце, немытые волосы, а все равно этот тип к Богу ближе, дал Он ему жену и красивых детей, род продолжается, бунтует материя, кипит жизнь! А ты, бледный лунный мечтатель, — выродок, змеиное семя, последний представитель своего рода. Мудрый как змея, но нет островка спасения. Библиотечный чертик. Дьявол любит начитанных слуг и награждает их ядовитым чувством юмора, и все семя твое не для новой жизни, а на алтарь Сатаны, для специального ритуала. Развлекай себя, Найтов, развлекай, в этой жизни всякий развлекает себя как умеет, но только не говори потом, что ты ничего не знал: Но одно слово в оправдание: я люблю! Люблю беспробудно, безрассудно, безотчетно, без памяти, без родины, без флага, на губах это имя: Я счастлив, Господи. Я счастливый Твой грешник. Может быть, это лучше монастырского нытья?

В школьном дворе галдеж, визг, крики, смех. Я люблю этот шум, это жизнь празднует жизнь, мирское свое воплощение. Именно поэтому дети изучают в игре модели мира — им все хочется потрогать, разобрать, как бы убедиться, что мир имеет форму, цвет, запах.

Воплощение духа в материю происходило болезненно, в несколько попыток. Дух искал формы, экспериментировал с плотью, летая над зеркальными водами и первыми островками планеты. Дух возлюбил, изобрел плоть, произведя взрывную теплокровную материю. Сначала совсем удачно — гигантские формы динозавров, лихорадочно уничтоженные как несовершенные наброски, молчаливо свидетельствуют о муках творения. Мне иногда снятся ландшафты до Великого потопа. Простите за банальность, но иногда чувствуешь бренность плоти — я умею шагать и говорить, завязывать галстук, и плоть любит плоть, стремится к подобному, и что поделать? Но гомосексуалисты в чем-то, может быть, совершеннее гетеросексуалов: они как бы самодостаточнее, не ищут дополнения и не тоскуют по извлеченному адамову ребру. И спираль рода устала воспроизводиться, род не хочет больше отбивать дубли и любоваться в зеркала. Он ставит совершенную точку.