Елена Гонцова - Ниточка судьбы Страница 28

Значит, что-то случилось. И такое, о чем она даже не догадывается. Возникло ощущение, что Даутова недавно очень сильно напугали, ударили, например, пыльным мешком из-за угла. А потом приласкали, обогрели, объяснили, что от него, красавца, требуется.

А требовалось от него — никуда не лезть, сидеть на шестке, ждать у моря погоды. А по возможности развлекаться с девчонкой, тем более что она сама этого хочет изо всех своих девчоночьих сил. Психическая атака, проведенная Рудиком, была стремительна и эффективна. Вера мгновенно сдалась без всяких условий. Ведь завтра же она неизбежно окажется в постели со своим возлюбленным. Почему-то никакого иного выхода у нее нет.

«Вот тварь, — подумала она. — Выхода нет, потому что я люблю этого парня. Этого, а не кого-то другого. А что я тут нагородила — это мне следует с собой разобраться».

Вера вспомнила о московском конкурсе, в котором и ему, и ей предстояло участвовать, и внутри все похолодело.

«Есть Бог, — подумала Стрешнева, — мне придется выбирать: или жизнь, любовь, семья, наконец, или жизнь механического музыканта, лишенная божественного смысла. Ведь «курица — не птица, женщина — не пианист», значит, пианист — не женщина. Господи, как страшно! Все эти годы я боролась за право не быть женщиной. А может быть, я толком не знала Даутова, не видела его таким только из-за своей зловредности. А он хороший, живой и теплый, а раз мужчина, то, стало быть, и пианист подлинный. А не я…»

А еще Вера подумала, что она сломалась. Сдалась, выбросила белый флаг, спряталась в будку с сознанием выполненного долга. Как выдающаяся провинциальная барышня, она сделала все. Далее можно впасть в дремоту на всю оставшуюся жизнь. Как это делают многие. Не к тому ли она подсознательно стремилась?

— Оставь меня одну, Рудик, — нежно попросила она. — Поверь, что будет у нас еще время… все будет здорово… как всегда… даже лучше в сто раз… Не надо было нам… об этом… здесь… в консерватории. Другое все-таки заведение, тут продуцируются жестокие игры для детей. И мы тут прежде всего роскошные карапузы, куклы, в которых что-то вкладывается с неизвестной целью.

Девушке на мгновение почудилось, что блестящий Рудик посмотрел на нее со злобным превосходством. Но тут же она увидела перед собой его улыбающееся, ласковое лицо. Она расплакалась и обняла его.

Слишком много ощущений за один ничтожный день. Всего лишь рутинный визит в академию, вполне загадочный, как обычно, разговор с Соболевой. Необъяснимая внутренняя истерика Веры. И стены этого легендарного дома, и деревья вокруг, и сам центр Москвы — все причиняло боль. Она обнимала Рудольфа и думала, что могла потерять любовь. Не узнав ее и не разглядев. И наверняка добилась этого, потеряла, совершенно не заметив этой самой любви. А теперь надо упираться. И кое-как утешаться любовью механической и безнадежной.

— Не горюй, — утешила Вера Рудика. — Все как-нибудь улажу. Я…

Вопреки странной ситуации и противоестественным размышлениям, Стрешнева считала своего возлюбленного ни к чему не способным московским растением. А в голове постоянно стучало: она должна была с первого курса служить Рудольфу во всех качествах — любовницы, поварихи, официантки, учительницы, но прежде всего быть фантастическим референтом в области музыки, чтобы окончательно и бесповоротно сделать из него звезду.

Собственно, в начале славных дел Даутов без смущения говорил, что она прославится как его изысканная тень. Что-то, видать, не сложилось, и на первом же крутом вираже Рудик полетел в тартарары, иначе говоря — в ад. И все же, все же, все же… «Курица — не птица, женщина — не пианист». Но кто тогда? Не лгут же все эти специалисты. Вера играет превосходно. А Рудику играть как бы необязательно. У него нет никаких оснований заниматься этим. Просто так фокусничать, забавляться так называемой техникой — смешно и безнравственно.

Может быть, она что-то и упустила в своем приятеле еще несколько лет назад… Возможно, его надо было прогнать, захлопнуть перед ним дверь, заставить страдать, плакать и рыдать над потерянной любовью. Вот тогда-то Рудик, обделенный, опозоренный, постарался бы хоть что-то с собой сделать. А так развивается трагическая фигурка. Как тысячи других. Но ведь ему этого не скажешь.

— «Проводи меня до порога и мне счастья пожелай», — пропел Рудик гнусаво. — А потом садись за обожаемый инструмент. Сыграй «Жатву» из «Времена года» и хоть немного думай обо мне в процессе.

Вера побрела по коридору с одним только желанием — убежать отсюда. Эти стены причиняли ей страдание. Эти люди были ей снова страшны и непонятны, как в первые дни ее приезда в Москву из провинции. Только теперь она смотрела на их таинственный мир с иной, противоположной стороны.

Она могла оставить это содружество навсегда и по праву сильного. Что там говорила Соболева о зависти и прочих недугах крохотных музыкальных существ? Вот то-то же. Зачем он идет рядом со мной? Что ему надо? Ведь все прошло заранее. И разве он не знает об этом? Странный тип. И я тоже странная женщина, блэк мэджик вумен с волжских берегов.

«Слава богу, что в мире растет интерес к провинции как таковой. То бишь я заранее записана в книгу победителей. А мой милый и нежный любовник вычеркнут из всех списков. И все же я должна предпринять все, чтобы сделать этого нелепого и несчастного человека счастливым. Ведь не зря же я отдалась именно ему. Когда-то… Не помню когда и зачем. Так получилось…»

— Рудик, извини, здравствуй, Вера, — услышала Стрешнева голос Вики Колосовой. — Тебя Владимир Павлович искал, уваж-жаемый Рудик Витальевич. Он рыскал по всем кабинетам и гремел всеми дверьми. Ты уж найди его, уважь человека. Рада тебя видеть, Вера, — проворковала Вика. — Мы-то с тобой знаем…

И скрылась в прямом лабиринте коридора.

— Это он к нам стучался, — холодно констатировала Вера. — И это он нас подслушивал, негодяй. Господин Третьяков недоволен тобой? Он считает, что ты провалился в Норвегии?

— Нет, милая. Он считает, что все прошло хорошо. Правда, я так не считаю. — Рудольф говорил отчетливо и зло. — Более того, он твердо уверен, что…

Довершить высказывание помешал сам Третьяков, внезапно появившийся из-за угла. Он ошеломленно посмотрел на Веру, уставился на Рудольфа, эффектно улыбнулся и обратился к любимому ученику со словами укоризны:

— Через две недели ты должен быть в Вене. Извините, Венера. Я боюсь, как бы ты до этого времени не сломал себе шею, например, ногу или руку. Этот шалопай, Венера, этот гениальный шалопай совершенно не знает себе цену. Он занимается черт знает чем. Вас сейчас терроризирует. Вчера — меня, он хочет моей смерти, злодей. О вас я вообще молчу. Да, молчу, молчу… Смотри, Рудольф, я никогда этого не делал, но нажалуюсь вашему отцу.