Мария Метлицкая - Хозяйки судьбы, или Спутанные Богом карты Страница 30

А потом похоронила она мужа и отослала горничную – к чему она ей?.. И осталась она одна в доме – с усатой кухаркой. И делили на двоих они теперь свою скудную стариковскую жизнь.

А потом ушла и она – а вместе с ней и весь ее мир. В никуда, в никуда. И ушли вместе с ней ее несбывшиеся мечты, не осуществленные планы, неоправданные надежды, нерастраченные желания, загубленные чувства, нераскрытые тайны, не прожитые страсти, неувиденные города, несношенные шляпки с вуалью и без, и пышные кружевные юбки, да что там юбки! Вместе с ней ушли крохотные мгновения радости, скудные минуты счастья, да и тяжкие хлопоты, заботы, тревоги, унижения – в общем, все то, что составляет человеческую жизнь во все времена.

И вот уже внуки перестали ходить на старое московское кладбище, что говорить о правнуках – в их лицах ее черты совсем истончились, лишь иногда всплывали медноволосые и белолицые люди, сильные духом, – или это не передается по наследству?

И зарос неровный серый крупитчатый камень склизким мхом, так что и буквы не разберешь. Да и кому это надо? Кто туда ходит? И к чему все это? Да так, ассоциации, или просто жизнь женщины.

Грета

Безусловно, из всей этой огромной, шумной и не очень дружной семьи Аня больше всех, конечно же, любила тетку Грету. Хотя «теткой» ни про себя, ни тем более вслух ее никто и никогда не называл. Просто Грета. И она сама, и ее имя были настолько самодостаточны и независимы, что и в голову бы не пришло окликнуть ее простонародным «теть!».

Была она младшей и самой любимой дочерью в многодетной семье ювелира, обрусевшего немца Григория. Этот Григорий был крупным, волосатым и громким мужиком, и было удивительно, как он вот этими самыми, на вид неловкими, пальцами-сардельками умудрялся делать такие изысканные и изящные вещицы и в свое время слыть самым известным мастером в городе.

Похоронил совсем нестарых трех своих жен, последнюю – хрупкую и болезненную Юлию, Гретину мать, долго умиравшую от лимфогрануломатоза, любил сильнее других, носил в прямом смысле на руках, после ее смерти страдал безмерно, запивал и стал еще более угрюм и придирчив.

В семье его все побаивались. Все, кроме младшей, Греты. Та знала, что любимица. Трех старших детей, от первой и второй жены, ювелир почти не замечал, даже единственного сына, честного и исполнительного молодого человека, студента мединститута. С ним, впрочем, он хотя бы поддерживал отношения.

Старшая его дочь, Нинель, геологиня, странноватая, как все женщины, живущие по полгода «в поле», неухоженная, с обветренным красноватым лицом (кстати, из всех детей больше всего походившая на отца) и менявшая в каждой экспедиции очередного «мужа», приезжала домой ненадолго. В брезентовой спецовке, с рюкзаком, много курившая «Беломор», громко и грубовато разговаривавшая, она всем своим видом портила отцу жизнь. При виде Нинели с его лица не сходила гримаса презрения и брезгливости.

Впрочем, своим обществом она никому не досаждала и, надсадно кашляя, быстро прощалась с семьей, где ей тоже было неуютно, и отправлялась в дальнюю дорогу. Шепотом поговаривали, что в экспедициях Нинель попивала. Маленькая Аня понимала, что тетка (а это была уж точно «тетка») Нинель плохо пахла, делала что-то не то и ужасно не нравилась Ане.

Вторая сестра, уже от второй дедовой жены, Лариса, совсем оскорбила отцовские седины, в десятом классе прочно забеременев. В те-то годы! И сразу после выпускных выскочила замуж – да за кого! За мастера из телеателье. Кто кого соблазнил, было непонятно, но аккурат после починки цветного «Рубина». Парень он был простой, деревенский, но со свойственной многим деревенским смекалкой. Увидев квартиру ювелира, стал быстро действовать, понимая, что другого шанса внедриться в такую жизнь и другого способа у него просто уже не будет.

Телевизор приходил чинить три раза, ссылаясь на недостаток дефицитных деталей. Со второго раза с доверчивой Лариской все и сладилось, третьим разом – закрепил, на всякий случай. Повезло, получилось. Но ювелир был отнюдь не дурак: Лариску из дома выгнал, и долго они маялись в общежитии у телемастера. Однако настырная Лариска исправно рыдала через день под дверью отчего дома. Ювелир не выдержал и купил им маленькую однокомнатную квартиру в Беляеве, тогда на краю Москвы.

Точка. Телемастер просчитался. Но, попив недельку-другую, решил, что своя однушка в Беляеве все же лучше, чем общага в Люберцах. Правда, к квартире прилагались орущий ребенок и вечно ноющая Лариска. Но как-то если не слюбилось, то стерпелось, и через три года Лариска родила еще и второго ребенка, уже сына. Как-то перебивались. Но втайне, про себя, немного стесняясь своих мыслей, Лариска надеялась, что после смерти жестокого, нелюбимого и старого отца все в ее жизни изменится с точностью до наоборот. И по ночам она перебирала в памяти все то, что было оставлено в огромной квартире в Камергерском: бронзовые люстры, часы с амурами, подсвечники с малахитом, старинные китайские вазы, мейссенские сервизы, севрские пастушки и балерины, спальня из карельской березы. А главное, она пыталась вспомнить, что лежало у отца в кабинете, в китайском черном лаковом с перламутром ларце – серьги, кольца, цепи, понимая, однако, что все лучшее и ценное хранится наверняка не там, а где-то в неведомых тайниках отца.

А под утро она, счастливая, засыпала, уговаривая себя еще немного потерпеть. Все должно было скоро измениться. Как оказалось, ошиблась... А младшая, Грета, любимица отца, ни о чем не мечтала. О чем мечтать, когда есть все? Только о любви. Потерю матери она пережила довольно легко, отплакав пару недель и взяв с отца слово, что он не приведет в дом женщину. Отец побожился. Уже в свои шестнадцать лет она была полноправной и единственной хозяйкой в доме – к тому времени старший сын, впоследствии Анин отец, женился и жил у молодой жены в огромной коммуналке на Кировской. Отец ему совсем не помогал.

И когда он, молодой и нищий врач, приходил в отчий дом только два раза в год – на дни рождения Греты и отца, – потом, по дороге домой, его молодая жена громко и надрывно плакала от обиды за мужа, от ненависти к богатому и жадному свекру и почему-то к совсем юной Грете. Еще, наверное, от бедности, от несправедливости, от жалости к себе и мужу, словом, от всего, что переполняло ее молодое и обидчивое сердце. И в который раз она клялась себе и мужу, что больше никогда не пойдет в этот дом. Но проходило полгода, и она опять шла туда, в протекающих сапогах, с мокрыми ногами, в легком, не по сезону, пальто, шла и, стыдясь своих тайных мыслей, надеялась, что вот сегодня, сейчас этот богатый старик, видя их нелегкую и честную жизнь, хоть как-то облегчит ее. Тщетно.