Татьяна Булатова - Три женщины одного мужчины Страница 32

– Что это?

– Про Кощееву смерть слышала? – И для пущего эффекта Женька завыл: – Игла – в яйце, яйцо – в утке, утка – в зайце, заяц…

– В духовке, – развеселилась Женечка и потянулась за монетой.

– Не дам, – увернулся Женька. – Это моя трехкопеечная игла, пока со мной, я весь живой. Можно сказать, живее всех живых, как Ленин на площади.

– Совсем ненормальный, – только и покрутила пальцем у виска Женечка, но про «иглу» с этого дня не забывала, собственноручно проверяла, взял с собой Вильский монетку или в сменных брюках оставил.

Впрочем, проверять не было никакой нужды. Женькин педантизм превратился в семье молодых Вильских в притчу во языцех. Возможно, это было качество настоящего инженера. А возможно, фамильная черта, доведенная природой в отпрыске Николая Андреевича до грандиозных размеров.

Евгений Николаевич Вильский ничего не забывал – нигде и никогда. В этом смысле с ним было особенно выгодно ездить в командировки. Коллеги знали, если чего-то в мире нет, у Вильского оно обязательно найдется. Иголки, нитки, запасные карандаши, кипятильник, утюг, не говоря уже о чае, сахаре и о кое-чем покрепче. «ЭВМ, а не человек», – посмеивались над ним младшие научные сотрудники оборонного НИИ. И только Кира Павловна в сердцах называла сына «ОТК несчастная!».

– Ну и что, Кира, – пытался утихомирить жену Николай Андреевич, – в совокупности с Женечкиной забывчивостью очень хорошее сочетание. Они вообще прекрасная пара! – радовался за сына старший Вильский, но о своих чувствах предпочитал помалкивать. И правильно делал, потому что о счастье молодых не говорил в округе только ленивый. И только ленивый им не завидовал.

Поэтому-то набожная Анисья Дмитриевна и носила в церковь записочки о здравии всех Вильских, а Жене с Женечкой всегда заказывала отдельный молебен. Каждое воскресенье она поднималась ни свет ни заря и шла к заутрене. Шла ровно семь километров, почти два часа. И ни у кого из живущих рядом не возникало мысли, что, наверное, для пожилого человека – это путь не просто неблизкий, но и трудный.

Но Анисья Дмитриевна не жаловалась, а резво, как только могла, передвигала свои высохшие от старости ножки и семенила ими, наивно полагая, что так и безопаснее, и быстрее.

– Опять в молельню ходила? – строго спрашивала ее Кира Павловна и оставалась недовольной, когда мать доставала из-за пазухи завернутые в чистый носовой платочек просфоры. – Я это есть не буду! – наотрез отказывалась Кира вкусить «тела Господня».

– Кусочек, Кирочка, ты же крещеная, – умоляла дочь Анисья Дмитриевна и отрезала маленькую часть. Ломать просвирку руками она не отваживалась, потому что Кира Павловна брезговала.

– Все равно не буду, – бурчала Кира и сердито хлопала холодильником.

– Давайте мне, Анисья Дмитриевна, – с готовностью говорил не верующий в Бога Николай Андреевич, принимавший «кусок теста» из уважения к теще и ее убеждениям.

– Угу, – продолжала ворчать Кира Павловна. – Коммунист.

– Перестань, пожалуйста, Кира. – Вильский делал жене замечание и, как только теща покидала кухню, выговаривал: – Анисья Дмитриевна – пожилой человек. Два часа туда – два оттуда. Ты только представь, четыре часа на дорогу, и все ради того, чтобы свечки поставить и за нас, между прочим, за всех помолиться. Может, как раз ее молитвами и живем.

– Я ее об этом не просила, – отказывалась признать правоту мужа Кира Павловна. – Могла бы и на трамвае доехать.

Но Анисья Дмитриевна считала по-другому и принципиально отказывалась пользоваться общественным транспортом: «Всю неделю грешила. Надо прощение заслужить».

Никто не заметил, как «баба маленькая» перестала «ползать» на свою Никольскую гору – так в Верейске называли возвышенность, на которой стоял храм Николая Угодника. И никто не заметил, как изменились отношения молодых Вильских. Отмечали только, что Женечка – теперь ее чаще называли Евгения Николаевна – стала более степенной и обстоятельной, что и понятно: двое детей, сама – ведущий инженер в отделе. И хотя Вильские по-прежнему оставались для друзей «попугаями-неразлучниками», что-то нарушило привычное равновесие между ними.

Первым несоответствие почувствовал Женька, однажды заставший жену перелистывающей его записную книжку:

– Желтая, ты чего?

– Ничего, – напугалась Женечка и от неожиданности бросила книжку на пол. – Телефон искала.

– Чей? – помрачнел Вильский.

– Уже не помню… – чуть не заплакала она. – Просто на глаза попалась.

– Ты мне не доверяешь? – глухо произнес Женька и поднял книжку.

– Что ты! – бросилась к нему Женечка. – Доверяю. Что ты!

«Доверяй, но проверяй! – предупредила ее Тамара Прокофьевна, сидя у кровати парализованного Николая Робертовича. – Иначе будет, как у меня с ним».

«Не будет», – в который уже раз подумала Женечка, но вслух ничего говорить не стала. Родительская жизнь давно перестала ее интересовать, а почему – над этим она никогда не ломала голову. Потому что та и так все время кружилась от счастья.

Но когда закружилась бедная голова Николая Робертовича, счастья стало чуть-чуть поменьше. Все-таки папу Женечке было жалко, но инсульт – дело серьезное, и, уверяла мать, он «вел образ жизни, несовместимый со своим заболеванием».

О том, что у заболевания было имя – вина, Женечка не задумывалась. О какой вине можно вести речь, когда все всё и так знали. Где-то далеко-далеко, в Северокурильске, жил мальчик Коля. У Коли была другая фамилия, но это не мешало ему приезжать в Долинск и жить там до тех пор, пока Тамара Прокофьевна не купит ему билет на поезд, который отвезет пухлого мальчика в Петропавловск-Камчатский, где его встретит случайная любовь Николая Робертовича по имени Алеся.

В то, что эта любовь «случайная», Женечку заставила поверить Тамара Прокофьевна, объяснившая дочери, что «если бы твой отец любил эту женщину, ничего не помешало бы ему с ней соединиться: ни ты, ни я». Ну а раз не соединился, размышляла потом Женечка, значит, и правда не любил. Значит, все несерьезно. А раз несерьезно, то какая вина? С кем не бывает?

– Бог шельму метит, – однажды вырвалось из уст Тамары Прокофьевны, достававшей из-под мужа судно.

– Это ты о ком? – поинтересовалась у матери Женечка, приехавшая с младшей Никой погостить в Долинск, а заодно и отца проведать.

– О нем, – бросила, не глядя, Тамара Прокофьевна. – Видишь, как его жизнь за все наказала.

Тогда Женечка Вильская поторопилась согласиться с измотанной заботами о прикованном к постели муже матерью, а в пылу очередной ссоры взяла и выпалила: «Это не его жизнь наказала. Это тебя жизнь наказала. Было, видимо, за что!»