Ирина Кисельгоф - Холодные и теплые предметы Страница 32

Наверное, лучше вовремя сказать своему любимому, что ты его любишь, иначе можно не успеть и пропустить самое главное в своей жизни. Если бы Димитрий сказал мне об этом раньше, я, наверное, звала бы его Димой – и у меня никогда не появился Игорь. А может, Димитрий меня раньше не любил и полюбил только сейчас. Может, он и сейчас не любит меня. И ему это только кажется. Я знаю только одно: я совершила непоправимую ошибку, позвав его к себе. Нет – значит, нет. Но… Все бабы дуры.

Мне приснился сон. Песок, маленькие сопки, низкорослые кусты с крошечными зелеными листьями и красными ягодами. Звенящий зной и марево. Когда очертания далеких предметов дрожат и расплываются. Жара, ужасная жара. И песок обжигает. Обжигает мои ноги. Ноги маленькой серой ящерицы.

Я проснулась и поняла. Все будет плохо.

Мне позвонила Лена Хорошевская.

Я не успела выдрессировать свою совесть. И она выгрызла у меня кусок мяса. Из сердца. Из того места, где живет Шагающий ангел.

Намного легче уводить мужчину у гипотетической женщины, которую совсем не знаешь. Гипотетическая женщина – это фантом за пределами сознания. О нем можно и не вспомнить. Труднее забрать мужчину у женщины, которую знаешь. Можно утешить себя тем, что та женщина не комильфо в буквальном переводе с французского[1]. Такая женщина напоминает о себе, как голограмма. Она рядом, но ее будто нет. Пройди сквозь нее и забудь. Но что можно сказать о самой себе, если ты крадешь последний кусок хлеба? Воруешь последний глоток воды?

Лена вышла из особого сундука моей памяти так же тихо и грустно, как ее голос.

– Тебе, наверное, некогда, – сказала она. – Я понимаю.

Я молчала. Я ненавидела себя. Я ненавидела своих родителей, своего деда за то, что они воспитали меня с сердцем из настоящего мяса. А я-то думала, что оно из пластика.

– Я просто хотела услышать твой голос, – заторопилась она. – Я позвоню позже.

Она не позвонила бы никогда. Нужно было дать ей это сделать. Вместо этого я откашлялась и сказала:

– Нет. У меня есть время.

Господи! Зачем я это сделала? Я проклинаю себя!

– Я приглашаю тебя к нам, – обрадовалась она.

К нам! Возьми топор и отруби себе руку, дура несчастная! Вот что значит ее «к нам».

– Завтра. Ты сможешь завтра вечером? Игорь будет дома.

Игорь. Что мы будем делать? Как же быть? Что делать?

– Втроем нам будет веселее, – она добавила упавшим голосом. – Пожалуйста! Приходи. Я очень тебя прошу.

Невыносимо слышать ее жалкий, просительный голос. Она и так унижена и предана близкими людьми. Самым близким своим человеком. Жалость невыносима, как ультразвук. От нее лопаются барабанные перепонки. Я хочу заткнуть уши и бежать без оглядки.

– Постараюсь, – сказала я без выражения. – Может, получится.

Есть состояния, когда нет ни одной мысли в голове. Я называю их черным квадратом. Черный квадрат антивещества всасывает в себя мои нейроны, мои нервные центры, все отделы моего мозга, мою спинномозговую жидкость. Черный квадрат – это состояние анабиоза. Защитная реакция для выживания. Запредельное торможение коры головного мозга для предохранения нейронов от истощения. Человеческий мозг – отличная вещь, он бережет человека от самого себя. Спасибо за это господу богу.

Мы сидим с Игорем в моей машине. Сидим и молчим. Мы знали, что рано или поздно это случится. Но не хотели об этом думать. Вспоминать. Мы не позволяли себе этого. Так легче.

– У меня есть другой мужчина, – говорю я.

К чему врать? Правда все равно выплывет наружу, хочешь ты этого или нет. Надо ему сказать, чтобы было легче. Нам обоим. Пусть ему будет противно. Пусть он ненавидит или презирает меня. Так легче расстаться.

– Я знаю, – отвечает он.

И молчит. А мне важно узнать.

– Давно?

– Сразу.

– Почему ты не сказал?

– Боялся.

– Чего?

Он молчит и потом спрашивает странную вещь:

– Зачем я тебе?

– Как?

Я не могу его понять. Или мой мозг совсем перестал работать.

– Нам лучше расстаться. У нас разная жизнь, – говорит он. Холодно и отчужденно.

Зачем я сказала о другом мужчине? Кто меня тянул за язык? Господи, дура я несчастная! Ты же знаешь, нельзя расставлять флажки вокруг очевидных истин. Тыкать пальцем, наступать на мозоль, сыпать соль на рану. Говорить голому, что он голый. Он и сам это знает. Просто надеется, что ты этого не замечаешь. Или что тебе все равно.

У меня склонность к самоубийству. Она сидит в подсознании и заставляет меня делать непоправимые ошибки. Одну страшнее другой. Да за что мне это?! За что? За что? За что?

Я проклинаю бога и бьюсь головой о руль, сама того не замечая. Шагающий ангел бережно отнимает мои руки и прижимает меня к себе. Я снова в его руках и слышу его сердце. Оно бьется как сумасшедшее. Он поднимает мою голову и целует в лоб, очищая его от проклятий богу.

Я вижу его розу ветров, он – мою. Они выстраиваются в одну линию парадом звезд ветров, гирляндой ядовитых роз. И все. Мы снова пропали в пропасти наших радужек. Провалились в адскую темноту наших зрачков. Забыли обо всем на свете. Забыли обо всех на свете.

Можно нас осуждать? Кто хуже, он или я? Наверное, я. Если бы я не появилась в его жизни, он остался бы Шагающим ангелом слепой женщины и целовал ей руки, стоя на коленях. Целовал ей руки в ложбинку между указательным и большим пальцами. А я звала бы Димитрия Димой и была бы его женщиной. И все было бы хорошо. Сплошной хеппи-энд.

Есть только одна вещь, которую нужно решить. Ходить или не ходить? Нелепый сакраментальный вопрос. Не ходить – не трусость, а милосердие пополам с предательством. Ходить – просто безумие. Прийти и сказать снова «радуйся, ребе», а потом поцеловать в губы? Безумие! Не ходить. Точно. Пусть будет как будет. Завтра позвоню и откажусь под любым предлогом.

– Как я буду смотреть ей в глаза? – сказал он при расставании.

Это было как плевок. Он сказал то, что говорить нельзя. Расставил флажки.

– Прости, – попросил он.

Его лицо сморщилось, словно ему было щекотно. Моему сердцу не было щекотно. Мне хотелось просто вынуть его из себя, чтобы не мешало жить.

– А если не прощу? – спросила я и прищурилась.

Я не стала дожидаться ответа. Это был вопрос, не требующий ответа по определению. Я надавила на газ так, что взвизгнули шины. Он остался стоять, становясь все меньше и меньше.

Так мы и расстались с Шагающим ангелом. Он отправился смотреть в глаза слепой женщины. А я его сразу простила.

Если у тебя плохое настроение – читай японскую поэзию. Если у тебя хорошее настроение – читай японскую поэзию. Если у тебя нет настроения – читай японскую поэзию, и настроение появится, хорошее или плохое. Японская поэзия – это печаль одиночества. Японская поэзия не будит воображение читателя, она проявляет его настроение, как фотоснимок. Ты читаешь и думаешь: это обо мне, даже если поэт имел в виду совсем другое. Потому лучше японца обо мне никто не расскажет.