Елена Гонцова - Ниточка судьбы Страница 36

— Действительно, что-то нас негусто. А где остальной народ? — спросила Соболева насмешливо.

— Да бросьте вы, — ответил Третьяков, обращаясь к одному из «тайных советников». — Вот и Андрей Юрьевич говорил. Народ мы только что вознаградили прекрасной музыкой. Что ж, если вы называете это сходкой, пусть так будет. Как хотите, Руслан Игоревич.

Теперь он обращался ко второму помощнику, словно бы заслоняясь от прямого ответа Соболевой.

«Похоже, он ее боится», — решила Вера, присаживаясь с краю барского стола.

Соболева чуть раньше расположилась рядом с Третьяковым.

— Дети проголодались, — немедленно произнесла она. — Как хотите называйте нашу встречу, но я не могу видеть страдания маленьких калек. Рудольф, ухаживайте за дамами.

Рудик снова зашевелился, заулыбался и начал концептуально ухаживать за Верой.

Только теперь она окинула взглядом весь персональный стол Третьякова. Он, что называется, ломился от яств, причем отменных.

— Положи мне, пожалуйста, рыбы, налей вина, — полушепотом говорила она Рудику. — Я что-то в самом деле голодна как зверь.

Третьяков провозгласил тост за племя молодое, незнакомое. Соболева иронически поддержала профессора, отметив его поразительную самокритичность.

Обстановка понемногу разрядилась.

Внезапный переход от шумного импровизированного концерта к аквариумному пространству профессорской кельи уже не казался искусственным.

Скоро всем без исключения стало все равно, с какой целью они тут собрались.

— Не понимаю, Андрей, — обращалась Соболева к одному из помощников Третьякова, — что у вас-то общего с этим нашим Володей Третьяковым? Чем это он вас так буквально заворожил? Вы просто сделались его тенью.

— Я, — отвечал Третьяков, наклонив безупречно постриженную голову и глядя поверх идеальных профессорских очков, — запрещаю вам применять к Андрею методы испанской инквизиции. Скажите-ка лучше, что это вы сделали с Верой, заставив ее та-а-ак играть? Мне страшно за нее.

— Исполнение уникальное и поразительное, — бархатно, по-соболевски, произнес Калитин.

— Да кто ж спорит, — согласился Владимир Павлович, — и все же откройте секрет. Ну мы все здесь свои. Верочка, вам есть восемнадцать? Кушайте побольше этой чудесной рыбы, это муксун, из Сибири. Не знаю, отчего до сих пор кто-нибудь из наших многочисленных поклонников этой рыбы не сочинил, например, «Муксун-сюиту»?

— Так ты презираешь современных композиторов, Володя? — изумленно подняв брови, спросила Соболева. — Это странно, я думала, что все как раз наоборот. Что одно только настоящее тебе мило и что-то говорит твоему сердцу. Прости, что я так ошибалась.

Рудольф тут же назвал несколько имен, заявив, что эти музыканты несомненно талантливы.

— Умница, Рудик! — с пафосом произнесла Соболева. — За ними будущее. Эти мальчики мне известны, Володя. Я даже не представляю, что бы ты с ними мог сделать.

— Возникла бы новая «Могучая кучка», — разрядил напряжение внимательный Суриков.

Она делала все возможное, чтобы не возвратились к разговору о Вере, так стремительно начатому Третьяковым. И это ей удалось сделать с блеском. Как поняла Вера, это произошло в первые несколько секунд. Извинения Соболевой и ее невинная ложь о только что состоявшемся разговоре с Верой перекроили весь вечер.

Третьяков даже обрадовался тому, что можно просто отдыхать. Он вернулся к одной из любимых своих масок — лучшего лектора Москвы.

— Володю понесло, — так выпьем же за это! — торжественно провозгласила Соболева. — Расскажи нам, как ты участвовал в разрешении Карибского кризиса. Или как собирался бежать в Америку через Камчатку. У тебя, Володя, весьма богатая биография.

Третьяков и не думал обижаться на Соболеву, а все принимал как должное.

«Рудик, — думала Вера, зачерпывая черную икру серебряной ложечкой, — знает своего профессора отлично, и не зря же называет его истинным человеком жизни и в этом смысле гениальным. Что это за специальность такая, я не могу знать, может, я тоже человек жизни? Живу как-то. Ни с того ни с сего».

Эти Суриков и Калитин, думала Стрешнева, приделаны к Третьякову нездешней силой, они ведь очень сильно отличаются от него. Да, может, и не любят его совсем. Но как смотрятся рядом с ним. Как в кино. А вот Тульчин оказаться тут не мог бы. Потому что он сам по себе как этот вальяжный профессор. Несмотря на то что в два раза моложе.

А Третьяков специалист по кадрам просто выдающийся. И Даутов ведь никем ему не навязан. Владимир Павлович сам заметил его на каком-то дурацком утреннике и угадал в мальчонке все его возможности. Так профессор говорил на первом курсе, смешно описывая румяного карапуза, «который скоро всех за пояс заткнет». Да, так и говорил.

А она диким образом перешла дорогу любимому третьяковскому ученику. Потому что она из другой оперы. И страшное слово «селекция» к ней не относится. Разве что зловещий смысл этого слова начнет раскрываться с течением времени. Порядок бьет класс. А класс может убрать дар, унифицировать чистый звук. Вероятно, в большинстве случаев все именно так и происходит. Тех, кто не пробился, никто не знает.

— Я друг своих друзей, — меж тем говорил Третьяков. — Однажды на Монмартре, в такой же забегаловке, как этот наш кабинет, там приличные, замечу вам, забегаловки, я со своими французскими учениками и ученицами согревался горячим вином. Была весна. А весной Париж отчасти превращается в Бастилию. Ну понятно, ко мне все время подходят люди, просят автографы, приглашают в гости. Откуда, я думаю, все они знают меня? Фотографии в газетах? Может быть, и это тоже.

— Володя, ты был в Париже? — насмешливо произнесла Соболева.

Все рассмеялись. Вера поняла, что хитроумного разговора о ней, ради которого затевалась эта сходка, не будет. Никогда. К запасу свободы, который в ней непобедимо присутствовал после короткого выступления, прибавились другие уровни. Благодаря Соболевой Вера повзрослела в эти несколько минут.

После многозначительной паузы Третьяков продолжил:

— Оказывается, эту забегаловку со времен Ивана Бунина ценят русские за отличную водку…

— Володя, ты с поклонницами пил горячее вино… Мерзкий Париж, весна, чужбина…

— Горячее вино — это и есть водка. Я не оговорился. А Париж был тогда отвратителен, — невозмутимо и блистательно продолжил Третьяков. — И вот что оказалось. Два дня назад это кафе посетил собственной персоной наш легендарный дирижер Дмитрий Лебедев, живущий сейчас в Филадельфии, вы его видели у нас в консерватории. Мой друг, большой шутник. Он сказал хозяину, что через два дня здесь буду я. Всех стану угощать водкой и раздавать деньги. Ну что тут думать, а? Каков мерзавец! Пижон, негодяй, эстет. Нет, вы мне скажите!