Ирина Кисельгоф - Соль любви Страница 37

Раздался мат-перемат, и Чуйко швырнул трубку.

– Бери ребенка! – заорала Худякова. – И бегом в реанимацию! Лифты к черту!

Мы с Худяковой бежали по нескончаемым ступеням лестницы, по этажам детской инфекционной больницы, по бесконечным белым коридорам с огромными окнами. Бежали до свиста в груди, до вылета сердца из грудной клетки. У меня на руках умирал ребенок, а Худякова скручивала в руках кислородную подушку, прижимая к синему личику кислородную маску. Мы влетели в тамбур реанимации и открыли двери.

– Бездари! – заорал Чуйко. – Амбу сюда! Никифорова срочно!

Я прижимала к себе тельце маленького мальчика, как безумная. Он, кажется, уже не дышал. У меня вырвали его из рук, и я упала на банкетку. Привалилась к стене, закрыла глаза и умерла. Мне было страшно. До жути. Я видела маленького мальчика цвета индиго с сиреневыми венами на крошечном тельце. Они опутали его своей сетью и задушили.

– Не боись, не загнется, – я услышала сквозь толстую вату голос Худяковой. – Раздышат. У нас лучшая реанимация в городе, а Чуйко первоклассный реаниматолог.

– Мм.

– Где история?!

Я вздрогнула и открыла глаза. Рядом с нами рычал Чуйко.

– Где-где? В Караганде! – разом вскипела Худякова. – У нас было время на писанину? Я тебя спрашиваю?

– Я сам тебя засужу! Вы бы еще труп принесли! Еще немного, и пацану хрендец!

– Хрендец нашему мешку Амбу! Уже давно. Ты сам подписал заявку. Что не явился за трупом своевременно? Это ты будешь шляться по СИЗО и тюрьмам! Я обещаю! У меня время по секундам отмечено!

– Что с мальчиком? – спросила я.

Они перестали орать и перевели взгляд на меня.

– На ИВЛ, – отдышавшись, произнес Чуйко. – Раззявы! Его смерть будет на вашей совести.

– Вот это видел? – Худякова воткнула ребро ладони в другую руку, сложив ее пополам.

– Стерва, – устало сказал Чуйко.

У меня не было сил ни на что. Я сидела в студенческой раздевалке, привалившись к стене и закрыв глаза. Как в реанимации. Перед моими глазами стоял маленький синий мальчик, задушенный сетью его собственных вен.

– Лопухина, ты умерла?

Я подняла голову, на меня, прищурившись, смотрела Терентьева.

Странный, чужой человек. У нас с ней нет ничего общего. Мы с ней почти не общаемся, а она утруждает себя неприязнью ко мне.

– Что тебе от меня надо?

– Ничего. Я на тебя плевала.

Она переоделась и ушла, я достала сотку.

– Илья, сегодня день рождения Геры.

– Мне поровну, – перебил он меня.

– Давай поздравим, – мне не хотелось спорить и ссориться. Я устала от всех.

– Я же русским языком сказал. Мне поровну!

– Я пойду одна.

– Иди, – согласился он. – Ходи сколько угодно. Когда хочешь, куда хочешь и к кому хочешь. Мне наплевать.

На меня наплевали все, а я так устала, что мне все равно. Так случается, когда в фильме выключают цвет. Черно-белый мир, в котором никому не хочется жить, но надо. Потому что так задумал очередной никому не ведомый режиссер.

– Гера, я не смогу быть врачом. Там всегда смерть.

Мы сидели с Герой на диване, обнявшись, как два близнеца. Мне царапала щеку грубая шерсть модного пуловера, который я ему подарила. Я купила его в дорогущем фирменном магазине. Накопила денег из тех средств, которые давал мне Гера, и купила. Смешно покупать человеку подарки на его же собственные деньги.

– Есть много специальностей, где не нужно работать с больными.

– Нет. Я ошиблась. Хочу все бросить.

– Столько лет коту под хвост?

– Потом будет хуже.

– Давай поговорим в следующий раз. У тебя будет другое настроение. Лучше. И все станет по-прежнему.

– По-прежнему не будет. У меня такое настроение уже давно.

– Почему?

– Не знаю.

Я действительно не знала, почему. Все будто по-прежнему и все равно по-другому. Цвет в фильме приглушали незаметно, от серии к серии. Я не сразу заметила, что Илья стал позже приходить домой, сначала изредка, затем все чаще и чаще. А потом мы перестали разговаривать. Просто так. Без ссоры. У нас не было времени на разговоры, мы не ужинали вместе, не смотрели дурацкие фильмы на DVD, никуда не ходили. Я ждала его сначала у окна, потом у входной двери, потом сидя на кухне, потом лежа в кровати. Сначала я ревела ревмя. Целыми днями и целыми ночами.

– Когда у тебя будет обезвоживание? – спросил наконец Илья. – Мне надоело.

– Почему ты так?

– Я привык жить один, – спокойно ответил он. – И не надо торчать в прихожей. Меня это раздражает. Понятно?

В новых домах почти нет пыли, такой, как в моем детстве. Угол забвения найти трудно, зато зеркала вдруг стали такими же, как в бабушкином доме. Я снова фотографировала себя, теперь на сотовый телефон. На каждой следующей фотографии синие круги под глазами становились все четче и четче. Я стала походить на умирающую. Я волочила ноги, как умирающая. И все чаще вспоминала Корицу. Он меня съел.

– Все будет хорошо. Обязательно, – поцеловал меня Гера. – Я же с тобой.

– Можно я останусь у тебя ночевать?

– Конечно. Это твой родной дом, – улыбнулся он.

Я заревела в голос впервые за несколько дней. Я ревела, размазывая слезы и сопли по новому модному пуловеру Геры.

Господи! Как хорошо, что есть родной дом, где тебя ждут. Там всегда уютно. Там родные люди, которым ты нужен.

– Спасибо, – глотая слезы, сказала я.

– Глупая ты. За что спасибо-то?

Я засмеялась сквозь слезы. Он вытер их со щек. И я вдруг услышала, как на праздничном столе чирикают Лимон и Яблоко. Один – лимонный, другой – яблочно-зеленый. Яркие тропические фрукты с крылышками за спиной чирикали хором.

– У тебя пуловер синий с серым. Я специально такой купила. К твоим глазам. Теперь твои мировые океаны выплеснулись тебе на грудь.

– Я его никогда не сниму. Даже самым жарким летом. Пусть мировые океаны плещутся вокруг моей оси всю жизнь.

– Шампанского! – прогундела я сопливым носом.

– То-то же! – рассмеялся Гера. – А то я думал, у меня не день рождения, а поминки.

– Никогда так не говори! Никогда! – меня подбросило над диваном. – Слова убивают!

Гера всегда боялся за меня, теперь я стала бояться за него.

– Не буду. – Гера разлил шампанское, и мы протянули навстречу друг другу бокалы.

– Я хочу, чтобы ты был всегда.

– Так не бывает.

– Бывает, – не согласилась я. – Ты моя половина. Нет, что я говорю? Ты – это я. Даже больше, чем я. Так я нас чувствую. Как одно целое. Понимаешь?

Мы чокнулись бокалами и заслушались. Звон старинного хрусталя струился бесконечной, прозрачной, как слеза, рекой. Ненавязчиво и тихо. Жизнь, наверное, должна звучать как хрусталь. Чисто.

Не знаю, как звучала наша с Герой жизнь, но я бы никогда из нее не ушла, если бы не неотвратимый взрыв в реторте Шара. Моя жажда оказалась сильнее нашей тихой, бесконечной, бездонной реки. Но это ничего не значило. Мы с Герой были, есть и будем всегда, а другие… Другим нас не понять…