Ирина Кисельгоф - Соль любви Страница 38

– Знаешь, я зашла на один форум. Ничего особенного. Поняла, что не мое, и бросила. Только одно забыть не могу. Парень совсем не с моей улицы рассказал то, что меня вдруг зацепило. И я думаю об этом и думаю.

– О чем рассказал?

– О бабушке своей. Она казачкой кубанской была. Жизнь, наверное, хорошую прожила. Он об этом не говорил, но мне понятно стало сразу. Знаешь, что он написал? Когда она умирала, то обвела напоследок глазами комнату и сказала: «А хата-то не белена». И больше ничего. Закрыла глаза и ушла. Насовсем. Этот парень свою бабушку забыть не может, и я теперь тоже не могу. Представляешь, чужой мне человек сказал самую важную для меня вещь. Если бы мы с ним просто сели и поговорили, может, мы друг друга бы поняли, хотя мы и с разных улиц. Я тоже хочу свой дом. Белый-белый, светлый-светлый. И большой белый стол. И чтобы было кому сказать, как я много в своей жизни уже сделала и как мне жаль, что столько я не успела. Только надо, чтобы жил такой человек, кому можно такое доверить. Понимаешь?

– Понимаю.

Я помолчала.

– Раз Илья меня все время звал, значит, я ему нужна. Как думаешь?

– Помнишь, я рассказывал тебе о Михайлове, которого встретил там? Он всю жизнь ходил на сейнере, а мечтал о парусниках.

– Помню, – кивнула я.

– Он говорил: вера – это парус, она дает силы. Надо только поймать ветер, тогда ляжешь на свой курс. Вдруг ошибки делают нас счастливее? Чтобы отправиться в путь, судно вооружают не только парусами, рангоутом и такелажем, но и балластом. Может, чем серьезнее ошибки, чем больше веры и сил, тем вернее парусник дойдет к своему причалу?

Гера смотрел на меня, а я видела в его глазах далекое море, в котором люди ловят свои мечты. Сколько нужно времени, чтобы поймать свой ветер?

– Может, не стоит бояться себя? Иначе потеряешь способность любить, не требуя ничего взамен. Истаскаешь жизнь с изнанки, так ничего и не попробовав, ни разу не рискнув, не поступившись. – Гера вдруг засмеялся. – А сердце-то в лохмотьях сильнее. Чем больше прорех, тем больше света внутри.

– Ты так думаешь?

– Я через это прошел, – тяжело сказал он. – Я не о свете.

Я боднула Геру головой в грудь и так и осталась лицом к его сердцу. Я не знала, как лечить тоску, но не стоит ему вспоминать в свой день рождения то, чего уже не поправить.

– Тост, – попросила я. Мои губы царапнула шерсть нового Гериного пуловера.

– За бесконечное зеленое яблоко! – улыбнулся он.

Гера всегда боялся за меня, теперь я стала бояться за него. Ночью я вышла на балкон в черную ночь. На небе горели звезды. Мириады звезд. Далеко-далеко. Я обвела их взглядом и попросила:

– Господи! Сделай так, чтобы с Герой все было хорошо. Я что хочешь для тебя выполню.

Ветер потрепал мне волосы.

– Спасибо, – прошептала я.

Мне не хотелось идти на психиатрию. Она стала каторгой. Я еле волочила ноги на каждое занятие. Мне надоели чужие разбившиеся мечты. Я устала от них донельзя. Я хотела видеть нормальных, счастливых людей. В психбольнице таких не было. И быть не могло.

Нам продемонстрировали Дуду. Это был человек в возрасте, почти старый. Я завороженно смотрела на его плоский череп, который прикрывала лишь тонкая кожа. Она осталась единственной броней, защищающей от его неудавшейся жизни. Он покачивал лысым черепом и все время повторял:

– Дуду. Дуду. Дуду.

И улыбался сам себе снова и снова.

– Он был замдиректора порта, – сказал Эдуард Алексеевич. – Попал в аварию, ему снесло полчерепа. Теперь вот здесь.

– Так ведь может быть с каждым. С любым, – повела плечами Рыбакова.

– Да, – согласился Эдуард Алексеевич. – Не зарекайся. Ни от чего.

Рыбакова вдруг расплакалась.

Эдуард Алексеевич встал и вышел. Он всегда в это время пил чай. По строгому распорядку. Наверное, в психбольнице персоналу нужен строгий распорядок, чтобы не стать такими же, как пациенты.

– Что ревешь? – спросила Рыбакову Терентьева, ее глаза щурились злостью. – Такое не может быть с каждым! Учи правила движения. Валенок!

– Ты что такая злая? – сквозь слезы проговорила Рыбакова.

– Я?! Я добрая! Запомни!

– А если склероз? – хохотнул Зиновьев. – Дуду!

Старосельцев и Зиновьев покатились со смеху.

– Идиотия, – поставила диагноз Яковлева.

– У тебя? – хохотали Старосельцев и Зиновьев.

Психиатрия плохо действовала на всех. Кроме Зиновьева и Старосельцева. У них был пуленепробиваемый череп.

– Почему у врача такая профессия? – спросила я как-то ВВ. – Одни страдания и смерть. Без конца и края.

– У тебя еще не было настоящих больных. Твоих собственных, – ответил он. – Когда вытаскиваешь больного с того света, улетаешь от радости на седьмое небо. Вместе со своим выздоравливающим пациентом. Совсем как Мэри Поппинс.

– Мэри Поппинс – ведьма. Ее авторша написала закодированную ведьмовскую книгу. Она просто посмеялась над нами. И над детьми тоже.

– Да? – удивился ВВ. – Значит, мы улетаем на небо как серафимы. Устраивает?

– Тогда врачей надо беречь.

– Не знаю, – рассмеялся ВВ. – Это зависит от того, под каким углом зрения смотреть. В Древнем Китае деревенская община платила врачу только тогда, когда кто-то болел. Больных не было, и врач умирал от голода. Сурово, но справедливо. Для Древнего Китая.

У нас в этот день в расписании стояла лекция по факультетской терапии, проходила она в старом лекционном зале. Я сразу пошла по лестнице на второй этаж, откуда можно было попасть на задние ряды. Может, там удастся поспать. Ночью меня мучила бессонница, а днем непреодолимое желание спать. До летаргии.

Я не заметила, как заснула. Я бежала в кромешной тьме по черной траве до свиста в легких. Как при замедленной съемке. И мне было страшно до жути. Наверху луна, позади хриплое дыхание. Когда я без сил упала, надо мной склонилась черная собака. Ее глаза с кошачьим зрачком сверкнули зеленью в свете луны. Собака лизнула мне горло и открыла пасть. Я проснулась в холодном поту.

Я не стала толкаться в толпе и вышла из зала на площадку второго этажа последней.

– Старосельцев, ты так и будешь по жизни круги наворачивать?

Услышав голос Терентьевой, я остановилась. Лестница заканчивалась наверху слепым аппендиксом. Там не бывал никто из преподавателей, зато студенты курили часто.

– Отвянь от меня! – жестко сказал Старосельцев. – Если бы я знал, что ты такая вязкая, я бы на километр к тебе не подошел.

– Ты – техпомощь, – засмеялся Зиновьев. – Вот и оставайся техпомощью. Кирпич хуже.

Зиновьев, оказывается, тоже был там. «Кирпич» – это стоп и объезд. «Кирпичами» у нас называли девушек страшных как смертный грех или вязких как суперклей. Их наше мужичье обходило за километр. Это правда.