Спорим, моя? - Рошаль Шантье Страница 38

Входим в огромный просторный холл, и Макар ведет меня к лифтам, клацает кнопку последнего этажа и сделав с десяток шагов вперед я вижу то, что он для меня приготовил и не сдержавшись, ахаю.

Это крыша. Крыша, украшенная натянутыми каким-то образом лампочками и цветами — белыми розами. Посреди этой красоты стоит небольшой круглый столик и два изящных стула. На столе белая скатерть, тарелка фруктов, закуски, бутылка красного вина. Я не вижу официантов или декораторов, мы здесь только вдвоем.

— Как? Макар, как? — все, что могу выдавить из себя, приложив прохладные ладони к горячим щекам и смотрю на него, пораженная.

— Для тебя. Я хотел удивить тебя, удивительная, интересная, настоящая Арина.

Он говорит это словно выдохнув, затаив дыхание в предвкушении моей реакции прежде.

— Просто невероятно… — получается наконец хоть что-то внятное.

Макар берет меня за руку и подводит к краю высотки и моему взгляду открывается весь город, словно на ладони. Он стоит позади, положив луки на мой живот, прижимая ближе и я откидываю голову на его плечо, наслаждаясь видом и его теплом. Парня, который поселился в моем сердце. Люди отсюда кажутся такими маленькими, а суета такой неважной. Внизу гонит время, кто-то опаздывает, кто-то спешит домой, наверняка машины сигналят нарушившим правила водителям. А у нас тут, на этой самой крыше оно застыло. Тянется так не спешно, а мы все стоит, прижавшись друг к другу. И никто нас не видит, а мы видим всех и никого, в частности.

Снимаю тренч перед тем, как присесть за столик. Макар откупоривает вино и разливает по бокалам.

— За тебя, — говорит уверенно. Сейчас он кажется старше, и я тушуюсь. Только киваю и делаю глоток.

Сначала мы говорим о мелочах, затем темы становятся более глубокими, голоса приглушенными. Ему интересно узнать меня, и в ответ он все больше открывается мне, рассказывая о семье и маме. Говорит, что тяжелее всего было в садике и начальной школе.

— Рак у нее нашли, когда мне было пять. Третья стадия. Я же не понимал ничего, постоянно канючил, что мама не приходит и не проводит со мной время. Это сейчас я понимаю, что они пытались бороться, она согласилась на химию в надежде, что это даст ей время… — он отбрасывает в сторону салфетку и нервно проходится пятерней по волосам.

— Ты не обязан говорить, — я ведь вижу, как ему тяжело это дается. Не хочу его мучить. Он совершенно не обязан быть настолько откровенным.

— Я хочу. Никто не знает, я уже задолбался носить это в себя. Такое ощущение, что тресну однажды, как колба на уроке химии, — раздраженно взмахивает рукой, усмехнувшись. Все это время он ни разу не взглянул на меня, смотрит куда-то за мной и взгляд его затуманен злостью.

— На кого ты злишься, Макар? — он резкого звука моего голоса переводит взгляд на мои глаза.

— Она лечилась ради меня, а я постоянно её требовал. Бесконечно. Почему ты не пришла на утренник, мама? Почему не забрала меня из сада, мама? — он распаляется все больше и больше, взгляд ожесточается, а движения все менее контролируется. Сейчас. Именно сейчас то, что он говорит идет из сердца, из его души, — Почему ты так поздно вернулась, мама? А она умирала! Умирала, пока я, её сын, возил сопли по асфальту и бесконечно ныл!

— Макар, ты был слишком маленьким, ты не мог понять!

— Отец объяснял мне! — вскакивает с места, — пытался объяснить! Маме нужно отдохнуть. Дай маме время полежать. Он спокойно просил меня, а я орал на весь дом и тогда ей приходилось вставать и идти ко мне! Слабой, после процедур она шла и успокаивала меня!

Он мечется. Я вдруг резко вижу перед собой того самого маленького мальчика, которому так сильно не хватало мамы и сейчас тоже. Он наматывает круги, не смотрит на меня, поэтому я встаю, резко отодвинув стул и подойдя просто беру его лицо в свои ладони. Он делает шаг назад и выходит, что я наступаю, но рук не отвожу и взгляда тоже. Смотрю прямо в глаза цвета неба, такие же, как и у меня.

— Тебе было пять, — говорю спокойно и медленно.

— А потом девять. — Упирается он. Макар внушал себе эту мысль долгие годы и одного моего слова вовсе недостаточно, — Она сказала перед смертью: «Я бы выбрала не делать химию, если бы знала, что это так надолго отнимет меня у тебя. Я бы хотела посетить каждый твой утренник, делать с тобой поделки и забирать тебя с учебы. Прости меня, сынок.» Она умерла с чувством вины, Арина.

— Нет. Ей было жаль, — Макар снова делает шаг назад, но я не даю ему отпрянуть, — Ей было жаль, что она провела мало времени с тобой, потому что ей тоже тебя не хватало. Именно тебя. Со всеми капризами, криками, нервотрепкой и смехом. И жалела она, что пропустила столько, потому что уже тогда знала наверняка, что химия бесполезна. Она жалела о прошедшем и о будущем. Потому что сейчас она смотрит на тебя с неба и гордится. Гордится, что ты вырос сильным и готовым брать на себя ответственность. Приехать с долмой и по дороге защитить девушку от шпаны. И устроить такое, как сегодня. Она бы гордилась, что ты становишься настоящим юристом и совмещаешь работу с учебой, я точно знаю. И точно жалеет, что не может сказать тебе это в лицо. Тебе не в чем винить себя, Макар. Она была счастлива тогда, потому что ты был рядом. Ты. Её родной сын.

Он смотрит на меня долго. И пока я говорила видела, как менялось его лицо. От рассерженного, злого, почти яростного… И каким оно стало теперь: складка меж бровей разглаживалась, а заостренные черты лица смягчались.

Пока его глаза не застелила пелена из скупых мужских слез, но таких спасительных для него в этот момент. Макар сгреб меня в охапку, сделал