Вирджиния Эндрюс - Долгая ночь Страница 50

– Но Генри справлялся со своей работой. Так было всегда.

– Я нанял молодого мужчину, который тоже справляется с этой работой, и хотя он стоит мне больше, это того заслуживает. И, наконец, мне финансово не выгодно оставлять Генри, который просто ходит по пятам за Чарлзом или стоит за его спиной, когда тот выполняет какую-нибудь работу. Ты достаточно умна, чтобы понять это, Лилиан. А кроме того, ничто так не угнетает человека, как чувство бесполезности. И с этим Генри будет встречаться каждый день, пока он в Мидоуз. Итак, – выпрямляясь, сказал папа, довольный своими логическими выкладками, – другими словами я оказываю ему большую услугу тем, что позволяю уйти.

– Но куда же он пойдет, папа?

– О, у него есть родственники в Ричмонде, – сказал папа.

– Генри не похож на горожанина, – пробормотала я.

– Лилиан, я не могу заботиться сейчас и об этом. Мидоуз – вот моя забота на сегодня. А теперь уходи отсюда и занимайся тем, чем ты всегда занимаешься в это время дня, – сказал он, жестом отпуская меня, а потом снова склонилась над своими бумагами. Я постояла еще немного и затем медленно вышла.

Несмотря на то, что на улице светило яркое солнце, настроение у меня было мрачным, я снова пошла к Генри. Он уже упаковал свои вещи и прощался с рабочими, которых еще не уволили. Я смотрела на все это и ждала. Потом Генри забросил свои пожитки на плечо, взял свой старый саквояж и двинулся по дорожке навстречу мне. Увидев меня, он остановился и поставил саквояж на землю.

– Ну, мисс Лилиан, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – Прекрасный денек для продолжительной прогулки, не так ли?

– Генри, – всхлипнула я. – Мне очень жаль, но я не смогла изменить папиного решения.

– Я не хочу, чтобы вы даже немного беспокоились по этому поводу, мисс Лилиан. Со стариной Генри все будет в порядке.

– Я не хочу, чтобы ты уходил, Генри, – простонала я.

– Ну, ну, мисс Лилиан. Я и не считаю, что я уезжаю. Я не могу оставить Мидоуз за спиной, я уношу Мидоуз с собой, вот здесь, – сказал он, прижимая руку к сердцу. – А здесь, – он указал на свою голову, – все мои воспоминания – это Мидоуз, то время, которое я провел в нем. Большинство людей, которых я знаю, уже ушли. Надеюсь, что в лучший мир, – добавил он. – Иногда трудно оказаться единственным, оставшимся, на этом свете. – Но я рад, что прожил здесь так долго, и увидел, как ты выросла. Ты – прекрасная девушка, мисс Лилиан. Ты будешь для кого-то чудесной женой и у тебя когда-нибудь будет своя собственная плантация или что-нибудь также же большое и достойное.

– Если так будет, Генри, ты переедешь ко мне? – спросила я, вытирая слезы.

– Обязательно, мисс Лилиан. Вам не придется просить меня дважды. Ну, – сказал он, протягивая руку, – берегите себя и вспоминайте иногда старину Генри.

Я посмотрела на его руку, а потом шагнула вперед и обняла его. Это его очень удивило, и он застыл на мгновение, пока я стояла вцепившись в него, вцепившись во все хорошее и дорогое, что было в Мидоуз, вцепившись в воспоминание моей юности, в те теплые летние дни и вечера, в звуки губной гармошки в ночи, в мудрые изречения Генри, в воспоминание о том, как Генри суетился, чтобы помочь Евгении и мне, или как он отвозил меня в школу. Я вцепилась в эти песни, в эти слова, в эти улыбки и надежду.

– Мне надо идти, мисс Лилиан, – прошептал он. Его глаза блестели от непролившихся слез. Он поднял свой потрепанный саквояж и продолжил свой путь. Я пошла рядом.

– Ты напишешь мне, Генри? Дашь мне знать, где ты?

– Конечно, мисс Лилиан. Я нацарапаю пару весточек.

– Папе следовало бы попросить Чарлза, чтобы тот отвез тебя, – сказала я, не отставая от Генри.

– Нет, Чарлз занят своей работой. А мне не впервой такие пешие прогулки, мисс Лилиан. Когда я был мальчишкой, мне ничего не стоило пройтись от одного края земли до другого.

– Ты больше не мальчишка, Генри.

– Нет, мэм.

Генри сгорбился и пошел быстрее, и каждый шаг уносил его все дальше и дальше от меня.

– До свидания, Генри, – закричала я, остановившись. Некоторое время он просто шел, а потом, дойдя до поворота, он обернулся и я последний раз увидела, что он улыбается. Может, это было волшебство, а может, это работа моего безумного воображения, но он показался мне помолодевшим, как в те дни, когда он носил меня на своих плечах, напевая и смеясь. В моем сознании его голос был такой же частью Мидоуз, как пение птиц.

Вскоре Генри исчез за поворотом. На сердце была такая тяжесть, что трудно было передвигать ноги, и опустив голову, я направилась к дому. Когда я подняла голову, то увидела большую тяжелую тучу, надвигающуюся на солнце, и серую тень от нее над этим огромным зданием, отчего все окна стали мрачными, все, кроме одного: окна комнаты Эмили. Она стояла там, глядя на меня, и ее длинное бледное лицо выражало недовольство. Возможно, она видела, как я обнимала Генри, подумала я. Она-то уж точно извратит это мое проявление любви и превратит во что-нибудь грязное и порочное. Я с ненавистью и вызовом посмотрела на нее. Она, как обычно, холодно и криво улыбнулась, подняла руки, в которых была Библия и, повернувшись, исчезла во мраке своей комнаты.

Жизнь в Мидоуз продолжалась. У мамы были хорошие и плохие дни. Она часто уже на другой день забывала то, о чем говорили ей накануне. В ее памяти, похожей на дырявый швейцарский сыр, события юности часто путались с настоящим. Маме было спокойнее со старыми воспоминаниями, и она цеплялась за них, выбирая только хорошие и приятные, связанные с детством.

Мама снова начала читать, но часто перечитывала одни и те же книги. Больнее всего мне было слышать ее разговор о Евгении, как будто моя маленькая сестренка все еще жива и находится в своей комнате. Она всегда хотела «принести Евгении это» или «сказать Евгении то». У меня не хватало духу напомнить маме, что Евгении больше нет, зато Эмили даже не колебалась. Она так же как и папа, не терпела маминых грез и провалов в памяти. Я устала уговаривать ее быть более снисходительной, но она была неумолима.

– Если мы будем потакать ее глупостям, – говорила она, подражая папе, – это никогда не кончится.

– Это не глупость. Маме слишком тяжело носить в себе эти воспоминания, – объясняла я. – Временами…

– Временами ей становится хуже, – перебила меня Эмили высокомерным и пророческим тоном. – А пока мы не привели ее к здравому рассудку, потакание ничего хорошего не даст.

Я подавила желание резко ей ответить, и ушла. Как бы сказал Генри, я думаю, легче убедить муху, что она пчела, и заставить ее делать мед, чем изменить ход мыслей Эмили. Единственный человек, кто понимал мое горе и сопереживал мне, был Нильс. Он сочувственно выслушивал мои горестные рассказы, его сердце разрывалось от боли за меня и мою маму.