Веселые каникулы мажора - Аля Драгам Страница 6

Разлюбился или стесняется?

Я вот очень стеснялся весной, когда в наш класс пришла новенькая девочка. Её как посадили со мной за одну парту, сразу начал стесняться, а ещё учиться начал хуже, потому что новенькая постоянно заглядывала в мою тетрадь. Хорошо, что учительница заметила и отсадила меня к другой девчонке. С ней мы с первого класса друг дружку не любим, поэтому только локтями потолкались и перестали.

Так-так-так… Пока я вспоминаю школу, Генка что-то ищет, наклонившись. Настраиваю резкость и присвистываю, тут же закрывая рот рукой.

Мой друг сошёл с ума!

Он рвёт цветы!

Слетаю вниз и чуть не сбиваю с ног бабушку, которая несет еду поросятам. Она работает дояркой в колхозе и уходит очень рано, потом возвращается домой, делает дела и вечером уходит снова. А мы с дедом к её приходу всех животных убираем, кормим, траву на ночь готовим. Короче, тоже трудимся не покладая рук!

— А ты куда это? — кричит бабушка, но я уже не успеваю ответить.

Бегу к Крокодилу и, запыхавшись, смотрю на яркий букетик в его руках.

— Ты это… Кому это ты? Наташке, да?

— Нет, — друг смущается! Смущается!

У Крокодила краснеют щёки, нос и даже шея!

— А кому?

— Одной девочке хочу подарить.

— Ого! А я её знаю?

Сам же наклоняюсь и тоже рву цветы. Генка собирает васильки, а я вру ромашки. Всовываю пучок другу и окидываю взглядом со стороны:

— Красиво будет. Так кому подарок?

Отхожу дальше, где ромашки пожирнее, побольше. Одну вырываю с корнем и воюю, стараясь оторвать часть с землей.

— Ты не знаешь. Я сам потом отнесу. Только ты это, Барс, никому.

Барсом я стал недавно. Точнее, фамилия у меня всегда была «Барсов», а прозвище прилипло после урока географии. И мне даже нравится. Барс — это лучше, чем Пупок, как прозвали Борьку Пупкова.

Крокодил тоже норм, хищник же.

— Я — могила, — «закрываю» рот и выбрасываю в траву «ключик». — А можно с тобой?

— Ну я…

— Мы ж друзья, Генка? — отдаю вторую часть ромашек, любовно расправляя оставшиеся листочки отвоеванного цветка. — Я только с тобой дойду и обратно. Мешать не буду.

Если честно, мне просто интересно, кто же эта девочка, которая покорила неприступного Крокодила⁉

Мой друг красивый, как говорит мама, высокий. И смелый там, умный ещё. И про космос много чего знает.

Все думали, он на Наташку запал до конца дней, а он другую нашёл.

— Ну, ладно. Только помни, что ты обещал!

* * *

Мы идём по краю дороги, обсуждая очередную забастовку в Болгарии. Дед бросил газету на столе, протирая очки, а я подхватил и сунул нос. Не понял ничего, но проникся общим настроением, которое подхватил и друг. Он, как и я, политикой интересуется по разговорам бабушек с соседками, но нам обоим нравится делать вид, что мы всё понимаем.

— А далеко ещё?

Почти всё село прошли, осталась одна улица, на которой несколько домиков. И что-то я не помню, чтоб здесь на лето приезжали девчонки.

— Почти пришли, — Геныч отворачивает голову и прячет букет за спиной. — Давай я дальше сам?

А я…

Я, кажется, догадываюсь.

— Генка, ты это… Ты к рыжей что ли? К Ваське? Для неё цветы?

Ну, конечно! Васильки для Василисы!

Вот я дура-а-ак! Дошло, как до жирафа!

— Ген, — дёргаю друга за рукав. — Она же мелкая еще!

Как вообще можно влюбиться в десятилетнюю девочку? Мне вот четырнадцать и я не собираюсь даже смотреть в их сторону! В сторону девчонок, конечно!

Бантики эти, платья, и хихикают так смешно, рты ладошками закрывают. Все одинаковые!

А Васька даже этого не делает. То бант у нее съедет, и она его равнодушно пнет, то лягушку в карман спрячет, когда все визжат и убегают, то ужа пожалела и выпустила в лужу. А мы старались, ловили, чтобы она тоже закричала хоть раз!

Наверное, Геныч из—за ужа проникся.

— Друг, ты не прав, — толкаю его, не пуская идти дальше. — Баба Шура тебе голову оторвёт. Ты лучше на Ирку посмотри. Или обратно на Наташку.

Добавляю в голос грусти, чтобы друг проникся, но он даже слушать не хочет.

— Тебе-то что? Ты её всегда ругаешь только! Ненавидишь! А она хорошая и добрая! И красивая!

— Кто? Васька⁉ Красивая?

Громогласно и наигранно смеюсь, а потом неожиданно для самого себя вырываю несчастные цветы и бросаю в пыль.

— Не подходи к ней! Понял меня⁉

— А то что? Ну что? Ещё скажи, что сам в неё влюбился?

— Это я⁈ — от возмущения слов не находится, а потом времени их придумать, потому что Генка набрасывается на меня с кулаками.

Падаем на дорогу и катаемся по разбросанным ромашкам с васильками, по очереди одерживая верх. То я пытаюсь душить Геныча, то он меня. А еще машем кулаками, куда попадем, и пыхтим. Ни один не уступает!

Нас разнимает… ледяная вода…

Татьяна, Васина сестра, грозно упирает руки в бока, и орет, чтобы убирались и не мешали её свиданию. Чуть дальше, ухмыляясь, стоит Сашка Кучум, самый работящий комбайнер в селе. Сплёвывает в сторону семечки и подмигивает нам.

Всё ещё стараясь задеть друг друга, поднимаемся, и смотрим в стороны.

— Чего не поделили хоть? Или так, за идею?

— За идею, — бубню, и первым ухожу.

Дома получаю традиционное «Аааандреееей!», но не реагирую. Дуюсь, конечно, а сам думаю: почему для меня так важно было, чтобы Генка не ходил к рыжей вредине?

Наверное, я боюсь потерять друга! А Ваську теперь ещё больше ненавижу!

С этой мыслью после ужина усаживаюсь со всеми смотреть телевизор. Начинается вечерняя программа «Время» и ведущий, сухо и коротко, сообщает, что лидер группы «Кино» — Виктор Цой — разбился на мотоцикле в Прибалтике. Передача идёт своим ходом, а я, замерев, смотрю вместе со всеми на экран и одними губами шепчу:

— Песен ещё не написанных сколько? Скажи, кукушка, пропой… В городе мне жить или на выселках, Камнем лежать или гореть звездой? Звездой…

Солнце моё, взгляни на меня! Моя ладонь превратилась в кулак, И, если есть порох, дай огня… Вот так…

(© «Кино» — «Кукушка»)

1992 год

А её счастье словно талый снег,

Где же, Фаина, твой серебристый смех?