Анна Берсенева - Французская жена Страница 62

В доме было тепло. Когда возился с рыбой, дядя Алексей снял рубашку и остался в майке. Феликс только теперь заметил, как играют мускулы у него на руках, на спине. Он вспомнил, как дядя Алексей говорил, что служил в Афганистане, и подумал, что надо будет расспросить, кем он там был.

Он знал, что у него будет сколько угодно времени для того, чтобы обо всем расспросить, и никакой Николай ему в этом не помешает.

– Пусть мать зайдет, – сказал дядя Алексей, вытаскивая Николая из комнаты. – С ней поговорю.

– Пожалеешь… – прохрипел Николай и тут же зашелся яростным кашлем.

– Обо мне не беспокойся. Свое здоровье побереги, – напутствовал дядя Алексей, выталкивая его в сени.

Хлопнула дверь в сенях. Феликс увидел в окно, как Николай вылетел из дома на крыльцо и скатился по ступенькам. Дядя Алексей вернулся в комнату. Лицо у него было расстроенное.

– Нехорошо вышло, – сказал он.

– Все хорошо, – зло усмехнулся Феликс. – Он по-другому не понимает.

– Он-то не понимает, а вот ты должен по-другому понимать, – неожиданно жестко отрубил дядя Алексей. – Думаешь, сила все решает?

– Я не знаю… – растерянно пробормотал Феликс.

Вообще-то он именно так и думал. В последнее время все события его жизни доказывали, что прав сильнейший.

– Ну так знай! – Голос дяди Алексея звучал резко, почти зло. – Я этой силы за свою жизнь столько навидался, что кино про нее могу снимать. Со всех сторон ее разглядел – какая она, кому дается, чем оборачивается. Обман это, Феликс.

– Что – обман?

– Что силой взять можно, то и обман. Нет, мелочи какие-нибудь, те и правда силой возьмешь. Но вот что в жизни главное… К тому другой подход нужен.

– А какой?

Феликс почувствовал, что в нем снова вспыхивает жгучий интерес. Загадка эта – что в жизни главнее силы – будоражила его чрезвычайно!

– Если б я знал! – Дядя Алексей улыбнулся. Жесткое выражение исчезло из его глаз, растворилось без следа. – Видишь, сам пока не разобрался. Может, ты и раньше, чем я, поймешь. Смотри, расскажи тогда! – засмеялся он.

– Сразу расскажу! – горячо пообещал Феликс. – Я побыстрее постараюсь.

Феликс улыбнулся в темноте.

«Обманул я Лешу, – подумал он. – Двадцать лет прошло, а сказать мне ему так и нечего».

Он с удивлением отметил, что думает об этом без привычной горечи.

Мария коротко вздохнула, будто всхлипнула. Феликс отнял ладонь от ее волос, лежащих на подушке, и коснулся ее щеки.

Щека у нее была такая, что он испуганно замер. У него-то руки жестче рашпиля! Как он забыл вчера об этом? Может, Марии больно было, когда он вел своими грубыми ладонями по ее нежным, как цветочные лепестки, плечам, груди, шее…

Феликс смутился от того, что ему пришло в голову подобное сравнение. Цветочные лепестки… Он смутился и сразу же насторожился.

Что-то не то он думает о Марии. Что-то такое, для чего нет никаких реальных оснований. Слишком странные ожидания связываются с нею в его сознании. Хватается за нее, как утопающий за соломинку. А она не соломинка, она нормальная женщина, даже более чем…

Стоило Феликсу вспомнить, какая она была с ним вчера, и желание вспыхнуло у него между ног, и сразу же взлетело вверх, к груди, и сердце от этого забилось в бешеном ритме. Что ж, по крайней мере сейчас-то понятно, от чего этот сердечный бой – вон как одеяло приподнялось над животом. И не стоит объяснять себе все это какими-то чересчур сложными причинами. И расслабляться от удара в голову спермы тем более не стоит.

Даже если не думать о самом главном и страшном – не надо думать об этом сейчас, будет у него еще время об этом подумать, никуда оно от него не денется! – но даже если думать только о том, от чего не веет звериным ужасом… То что?

Он есть то, что есть. Гастарбайтер с темным прошлым и унылым настоящим без будущего. А она не только сладостная женщина – она в первую очередь здравая женщина. У нее ясный французский разум, и это правильно, он и сам видит действительность не через розовые очки. И этим своим ясным разумом она не может не сознавать, что с такими, как он, надо держаться начеку. Любой из таких, как он, готов наговорить про свою бессмертную любовь все, чего ожидает женское сердце. Но у любого такого, как он, в голове при этом только одно: вид на жительство и все прилагающиеся к этому блага правильно организованной страны.

Хорош бы он был, если б стал объяснять Марии, что он-то, конечно же, не такой, как все! Все ведь именно так и говорят.

Феликс отнял руку от ее щеки. Встал, поискал привыкшими к темноте глазами свою одежду. Одежды нигде не было – ни на кресле, ни на полу у кровати, ни на столике у зеркала. Ну да, он же пришел в спальню голый, нечего здесь и искать.

На столике его взгляд все же задержался. Он подошел поближе, взял в руку маленького оловянного мушкетера, который стоял под зеркалом.

Вид у мушкетера был воинственный и, Феликсу показалось, сердитый.

«Что ты здесь делаешь? – всем своим видом говорил этот стойкий оловянный солдатик. – Кто тебе дал право сюда лезть? Ты не воевал вместе с нами под Ла-Рошелью, не брал Бастилию, не боролся за свои права, как велит кодекс Наполеона, и не платил за это кровью. Ты ничем не заслужил той жизни, которой живем мы».

«Да я и не требую…» – чуть не вслух проговорил Феликс.

«Ну и давай поживее! Шпагу на пояс, плащ на плечи – и уходи. Нечего обременять собою женщину, которая подарила тебе прекрасную ночь. Скажи ей за это спасибо – и все на том».

Спасибо – это правильно. Феликс поставил мушкетера на столик, вернулся к кровати. Наклонился над спящей Марией и коснулся губами ее виска. Чистый цветочный запах. Так пахли конвертики из матово-прозрачной ткани, которые бабушка клала ему под подушку. Роза, лаванда, мята… Он думал, что давно забыл эти запахи.

Он замер. Потом выпрямился, отшатнулся и не оглядываясь вышел из спальни.

Часть третья

Глава 1

– Нинка, как ты думаешь, почему она меня бросила? Ну, я, конечно, не очень хорошо себя вел. Но мама же не бабушка, она же на это вообще не смотрела. Тогда почему?..

– Ничего она тебя не бросила, – сердито сказала Нинка. Ей хотелось то ли заплакать, то ли немедленно задушить Полин Фламель. – Она поехала в Америку выставку делать. И журнал там один еще. Все сделает и вернется.

– Журнал каждый месяц делают, – вздохнул Жан-Люк. – Как же она вернется?

Все-таки он был не в меру сообразителен. Нинка молчала, не зная, что сказать.

Они сидели на полу в мастерской Полин. С Рождества прошел уже месяц, и давно была убрана елка, поваленная, когда Жан-Люк убегал от гиганта Ибрагима… Так много изменилось за этот месяц, что казалось, прошел год, а может, и не один. Нинке, во всяком случае, именно так и казалось.