Ирина Волчок - В Калифорнии морозов не бывает Страница 62

На полпути мы столкнулись в темноте. Так мягко, будто репетировали это заранее.

Я сказал:

— О господи…

Одновременно со мной она сказала:

— Чёрт возьми…

И хотела отступить. Шагнуть назад, или в сторону, в общем — от меня. Я почувствовал это движение, и не выдержал — обнял её, чтобы она не оторвалась от меня, как сумасшедший обнял, ни о чём не думая. Я только чувствовал, как бьётся моё сердце, и ещё кружилась голова, потому что картофельные цветы на воротнике её серебряного халата источали дивный аромат. То есть не цветы, но это я потом понял. Да это и не важно. Тогда вообще всё было не важно. Я окончательно сошёл с ума. Даже не сразу услышал, что она что-то говорит. Она повторила:

— Отпустите меня. Я хочу включить свет.

Я спросил:

— Зачем?

Но всё же отпустил её. У неё был такой тон, что даже в своём сумасшествии я понял, что должен её отпустить. Даже не знаю, как можно определить такой тон. Не злой, не сердитый, не приказной… Не знаю. Наверное, просто равнодушный. Это вообще хуже всего, хуже, чем злой.

Она исчезла из моих рук, как воздух. Я тогда подумал: может, мне просто показалось, что я её обнимал? Я знал, что у сумасшедших бывают галлюцинации. Наверное, и у меня такая галлюцинация была. Потому что если бы это было на самом деле, я бы её ни за что не отпустил. Скорее умер бы, но не отпустил.

В темноте опять зашуршал её серебряный халат, щёлкнула кнопка настольной лампы, и вспыхнул неяркий свет. Она обернулась ко мне, смотрела с ожиданием. Ясно, что ждала, когда я уйду. А я не мог уйти. Как я мог уйти? Я её только что обнимал, это не было галлюцинацией, мои руки источали её дивный аромат, я до сих пор ощущал ладонями горячую шершавость её серебряного халата. И сам отпустил! Вот уж, действительно, совсем сумасшедший.

Я шагнул к ней, взял её за плечи и сказал:

— Я схожу с ума, я без тебя жить не смогу, наплевать мне на все шансы и перспективы, выходи за меня замуж, я сделаю всё, чтобы ты была счастлива, без тебя я не смогу жить, я и так уже не живу, если что-то произойдёт, я тебя сумею защитить, я сам добьюсь в жизни любого положения, а без тебя мне никакое положение не нужно, и жизнь не нужна, я просто не смогу без тебя жить…

Ничего такого я не сказал, конечно. Это я потом уже придумал, что можно было бы тогда сказать. А тогда я просто не мог сказать. Я всегда думаю, прежде чем говорю. У меня всю жизнь такая привычка, это, можно сказать, мой стиль. А тогда я не был способен думать. Совсем ни о чём не думал. Что я мог сказать в таком состоянии? Я стоял, вцепившись в её плечи, и молчал, как парализованный.

Она подняла ко мне лицо, нахмурилась и спросила:

— Что?

Этот её вечный вопрос. Откуда я знаю — что? Я тогда подумал: наверное, она хочет услышать от меня что-то определённое. Что-то конкретное, чтобы понять, как я к ней отношусь. Женщины всегда хотят знать конкретные, чисто бытовые вещи, им не интересны движения души. Я сказал:

— Я должен решить кое-какие проблемы. Это займёт определённое время. А потом я уже смогу пообещать тебе что-то конкретное.

Она долго смотрела на меня молча, с непонятным выражением, кажется, Марк на меня недавно с таким же выражением смотрел. А у меня голова совсем уже не работала, руки тряслись, и сердце билось, как сумасшедшее.

Она сказала:

— Ну, и чего это вы так вцепились? Мне же больно. И что скажет патанатом о происхождении синяков? Вы бы меня отпустили, а? От греха…

Я вдруг понял, что она говорит с таким же акцентом, как Катерина Петровна. Нарочно. Это она так издевалась надо мной.

Я с трудом разжал пальцы, шагнул назад и сказал:

— Зачем ты так? У меня же серьёзные намерения. Я честный человек, я не бабник какой-нибудь. Просто есть кое-какие проблемы, сначала их нужно решить, а потом…

Я не знал, что говорить дальше. Я не знал, что будет «потом». Надо было всё заранее продумать как следует. Но из-за своего сумасшествия я даже этого не сделал.

Она зевнула и сказала:

— Ужасно спать хочу. Вы идите, там гости, наверное, заждались.

Я вспомнил о гостях и даже разозлился. Они из-за неё собрались, это же ясно. А я должен отдуваться.

Я сказал:

— Я вернусь. Мы должны обо всём поговорить в спокойной обстановке и с холодной головой. Я должен тебе сказать… В общем, я вернусь.

И вышел на балкон.

Она сказала:

— О чём тут говорить? Не надо возвращаться. У меня нет серьёзных намерений, если вас это интересует. И несерьёзных тоже нет. У меня есть намерение выспаться как следует. И вам спокойной ночи.

И закрыла балконную дверь прямо у меня перед носом. И форточку закрыла, я слышал, как щёлкнула задвижка.

Я стоял на балконе и думал, что выбить стекло в форточке — раз плюнуть. Чтобы не порезаться, можно обмотать руку рубашкой. Кажется, я даже уже стал расстёгивать пуговицы рубашки. Совсем рехнулся.

И тут хлынул дождь. Сильный и холодный, такой же, как вчера ночью. Я мгновенно весь до нитки вымок. Но даже не разозлился. От дождя остыла голова, я пришёл в себя, всё вспомнил, и даже испугался, что мог бы натворить. В таком сумасшедшем состоянии я совершенно не думал ни о Лилии, ни о загранице, ни о шансе, который мне подкинула судьба. Или всё же думал? Ведь я упомянул проблемы, которые мне следует решить. Наверное, всё-таки думал. Или сидело где-то в подсознании, куда ещё не проросло моё сумасшествие.

Я торопливо сбежал с лестницы и пошёл в дом, представляя, что гости сейчас начнут спрашивать и говорить. Но никто ничего не спрашивал, не говорил, гостей вообще осталось мало. Только поэт поинтересовался, почему она ушла. Я ответил, что устала и пошла спать, он понял, успокоился, и Машка повела его к себе беседовать о мелодике стиха. Марк устраивал Георгия, Володю и Виталика на ночлег на веранде, Ираида Александровна что-то убирала в холодильник, остальные делили три зонта на шестерых, а я сел в кресло у камина, прямо весь в мокром, как вчера, и стал думать, что мне делать. Не сию минуту, а вообще. Я раньше никогда не верил, что можно думать о том, что делать «вообще». Ведь ясно, что нельзя предвидеть все обстоятельства, случайности, внешние факторы, тем более — в будущем. Так как же можно планировать что-то «вообще»? Занятие не самое умное.

А я сидел и занимался именно этой глупостью. И опять уснул в кресле, в мокрой одежде, при нескольких гостях, которые ещё не успели уйти. Через какое-то время меня разбудила Ираида Александровна, сказала, что она уходит последней, все в доме спят, как ангелы, и чтобы я тоже разделся и ложился спать, но только чтобы сначала дверь за ней закрыл. И ещё она сказала, что утро вечера мудренее.