Берт Хэршфельд - Акапулько Страница 63

— Мне нужно время, чтобы снова стать самим собой.

— Конечно, мой дорогой.

— Отсутствие организации обрекает нацию на неуспех в достижении ее целей, — констатировал инструктор по верховой езде, немец по национальности. — Лишь посредством организации возможно полностью мобилизовать народ и направить его к конечному и истинному благу государства в целом. Эта страна абсолютно дезорганизована. Слишком много «mañana»[115], и недостаточно «прямо сейчас». — Сзади к немецкому учителю выездки подошла знатная молодая англичанка и столкнула его в Римский бассейн. Потом, смеясь, растворилась в толпе.

Я едва дотронулся до другой машины, — сообщал средних лет актрисе-венгерке итальянский граф, на котором из одежды была лишь набедренная повязка из оленьей кожи, да ацтекский календарь, свисающий на цепочке с его шеи. — Немедленно, откуда ни возьмись, возникла толпа людей совершенно непрезентабельного вида, и какие-то просто омерзительнейшие дети стали карабкаться по моему новому «мазерати». Меня просто затошнило от отвращения. В конце концов появилась полиция; я-то думал, они выведут меня из этого абсурдного положения, а вместо этого они взяли и арестовали меня! Два дня мне не разрешали звонить по телефону, я должен был томиться в сырой, зловонной камере, да еще был вынужден за собственные деньги покупать себе еду, которая к тому же была совершенно несъедобной. В итоге я дал взятку одному из сторожей, он связался с моим посольством, и я был отпущен. Мексика, скажу я вам, обладает всеми недостатками любой другой нации и не имеет ни одного из ее достоинств.

— Но, дорогой, как ты можешь так говорить здесь, да еще при мне… Конечно же я богатство, и если не национальное, то, по крайней мере, натуральное, — ответила венгерская актриса и быстро увлекла графа по направлению к спальням.

— Ну, дело не в том, что я уже так сильно увлечен Мексикой. Но почитайте газеты. Оттуда, с севера, новости приходят с каждым днем все хуже и хуже. Забастовки, волнения населения, убийства, бомбежки, инфляция, налоги, фондовый рынок, стачки, забастовки полиции, военные тревоги. Я просто не мог больше выносить эту атмосферу, не смог больше жить там. Нет, зимой, конечно же, нет…

Она была худенькой девушкой с впалыми щечками и недовольно сложенными губками. На ней был белый костюм, и когда она говорила, это у нее всегда выходило очень быстро и очень монотонно; о чем бы она ни рассказывала, голос и лицо ее не менялись.

— Я посылала рождественские открытки, — сообщила она своим слушателям. — Религиозные открытки, в основном. Отправляла их на свой собственный адрес в Бостоне. И в каждую, буквально в каждую, я вкладывала немного крепкой коричневой марихуаны — «Золотой Акапульской», как ее называют. Самой лучшей, что только можно здесь раздобыть. Отличный товар, и весь пошел домой, да еще на каждом конверте мексиканцы поставили мне отметку — «Feliz Ano»[116]!

Бристол обнаружил Формана у низкой каменной стены, ограждающий одну из сторон Римского бассейна.

— Куда это ты уставился?

Форман не ответил. Его искривленное лицо словно отражало ту безотчетную злобу, которую он всегда почти физически ощущал в своей крови. Формана это беспокоило: не столько то, что он в состоянии навредить себе самому, сколько то, что он может обидеть других.

Вот сегодня, например. Стоило ему только начать размышлять о своей чудесно и героически удовлетворительной жизни, как его охватило напряжение, и это напряжение непрерывно нарастало в нем. И от сегодняшнего вечера, его запланированного, словно поставленное театральным режиссером веселья, ему стало только еще хуже. Форман отправился выпить еще скотча, чтобы расслабить сжатые в комок нервы. В какой-то из моментов он понял, что уже относительно пьян и становится еще пьянее; вместе с этой мыслью к нему пришло и осознание угрозы, которую он представляет для самого себя и для окружающих.

И вот теперь еще Бристол.

Он повернулся к продюсеру.

— Ты веришь в колдунов?

— Да ладно…

— Ангелов? Дьяволов? Ты веришь, что есть Бог на небесах, в каждом из нас?

— Чушь собачья.

— Я так и думал, что ты это скажешь. Дело в том, Харри, что мы одинаково с тобой думаем о таких вещах, и это меня чертовски пугает.

— Разве Шелли не говорила тебе, что я хочу с тобой поговорить?

— Говори, буду слушать.

— Хорошо. Ты должен был сделать фильм, сделать его быстро и с минимумом затрат. Вместо этого ты развел такую лабуду, будто снимаешь «Клеопатру», а у меня в распоряжении все средства Американского Банка. Почему съемки длятся вот уже черт его знает сколько? Ты даже и половины-то не сделал.

— Ты сказал, тебе нужен хороший фильм. Я пытаюсь сделать его для тебя.

— Ты дал труппе завтра выходной. Зачем?

— Завтра Рождество.

— Тебе-то что с того? Или мне? Если я хочу отпустить их отдыхать, я это сделаю сам, понятно? И еще одно: за те деньги, что я плачу этой дамочке, Мур, она должна иметь право голоса. Дай ей возможность заработать эти деньги.

— Саманта собирается внести в картину нечто особенное — то, что от нее хочу получить я.

Бристол попытался подыскать слова для ответа, но не смог. Что-то в Формане вечно выводило его из равновесия, делало другим, держало на расстоянии. Вот как сейчас, когда преимущество перешло от него к Форману. Бристол, почувствовав, что проиграл, стал защищаться.

Но Форман просто не работает продюсером. И Бристол подумал, что знает почему. Форман казался безкровным, никогда не повышал на актеров голос, избегал ввязываться в обсуждения, отказывался спорить с ним.

Бристол уже давно определил его для себя как слабака, труса. И, тем не менее, он так и не в состоянии по-настоящему управлять им… Пара хороших ударов в челюсть сразу исправили бы дело. Если бы «Любовь, любовь» не была такой важной…

— Ладно, Форман, теперь послушай меня. Все съемки должны быть завершены к полудню тридцать первого декабря. Я собираюсь праздновать Новый год свободным и неотягощенным заботами о картине.

— Вот как?

— Вот так, черт бы тебя побрал!

Форман опустошил свой стакан, очень осторожно поставил его на низкую каменную ограду и пошел прочь.

— Эй! Я не закончил говорить с тобой!

Форман остановился, но не оглянулся.

— Так как здесь завтра ничего не будет, я лечу в Нью-Йорк. Буду трясти там своего кинопрокатчика. Когда я вернусь, для тебя будет лучше, чтобы вы здесь все шевелили своими задницами.

— Твое последнее слово?

— Я все сказал, громко и отчетливо.