Ирина Лобусова - Две недели у моря Страница 7

Все эти два дня шёл снег. Белая Москва стала мне невыносимой. И от молчавшего телефона вернее, он постоянно звонил, но это были совсем не те звонки) меня захлестнула безнадёжная тоска. Серый призрак этой тоски впервые появился в моей душе именно в эти холодные, снежные московские дни. И с тех пор больше не отпускал меня уже никогда.

Самым смешным было то, что я не знала номер телефона Рубинова – он мне его не давал, а самой было как-то неудобно спросить. Конечно, дурацкая ситуация… В приступе самой острой тоски я решилась бы позвонить ему сама, но… Но не знала его номер. Может, спросить у сестры?.. Очень смешно!

Мне оставалось только разъедать свои раны воспоминаниями о прошлом. Я усаживалась в какой-нибудь укромный уголок и тихо, внутри, вела разговоры сама с собой. «А что ты хотела, дура безмозглая? Какая, собственно, глупость. Дурой была – дурой и помрёшь. Он забыл тебя через два часа после твоего ухода. Да ладно, хватит врать самой себе – через час. А что ещё можно ждать? И потом – ты его не любишь. А если я его не люблю, то когда любишь – это как? Сложная мысль! Как? А так! Не так, как сейчас. Это не любовь. А что? Понятия не имею. Если бы я ещё знала, как это назвать, то писала бы любовные романы и зарабатывала миллионы… Какие миллионы, дура безмозглая? Ты выпутайся сначала из того, во что влипла!

А во что, собственно, влипла? Никто ничего не узнает. У тебя будет чудный муж, который пылинки станет с тебя сдувать. И жизнь, которую нельзя назвать жизнью. И, наверное, больше не будет ни одной истории любви. Так часто бывает. Все так живут. Не со всеми остаёшься, и не навсегда. У многих в жизни и того не было. Так что будет на старости, о чём вспомнить. На старости? К тебе она придёт после свадьбы. На следующее же утро, завершив брачную ночь. Это будет твой приз за спокойную уютную жизнь. За то, что однажды…».

Дальше философские глубины заканчивались, и начиналась боль. А я была не такой мазохисткой, чтобы причинять самой себе боль, поэтому на такой средне-оптимистической ноте все мои внутренние разговоры прекращались. Но уже через час начинались снова. И с какой-то несусветной, никчёмной тоской я вдруг поняла, что теперь так будет всегда.

Как раз накануне моего отъезда я осталась в квартире сестры одна. Я не знала даже, вернётся ли она ночевать. В последние часы отношения наши испортились до предела, и мы с трудом выносили присутствие друг друга. Это, в принципе, было понятно. Наверное, я бы реагировала точно так же на её месте. Особенно, если она любила Рубинова. Любила, наверное. Разве можно было не влюбиться в него?

Я аккуратно сложила вещи, упаковала свою сумку. Приняла ванну. Нашла какую-то засохшую печеньку, сделала себе чай. Включила телевизор. Стандартный набор одинокого скучающего существа в чужом городе. Самолёт вылетал в 11 утра, но уже в 8 я собиралась уехать из этой квартиры. Мне легче было подождать в аэропорту, чем здесь.

Зазвонил мобильник – это была сестра. Злым тоном она сообщила, что ни сегодня, ни завтра в квартиру не вернётся, и попросила позвонить в квартиру консьержки на первом этаже и оставить ключи ей. Она разговаривала со мной, как с тупой. Я сухо пообещала, что с ключами всё будет в порядке. Мы попрощались по телефону, как два чужих, посторонних человека. Я поняла, что больше мы не увидимся с ней в этой жизни никогда.

Снова зазвонил мобильник, я взбесилась. Какого чёрта, я же всё поняла с ключами!

– Я же сказала, что оставлю ключи, – заорала я в телефон, – что ещё?

– Привет, – густой мужской голос, вкрадчиво прозвучавший в телефоне, мгновенно оглушил меня, выбил почву из-под ног, – скучаешь?

– Извини… Я думала, это моя сестра… – У меня даже руки вспотели, а сердце колотилось, как отбойный молоток. По идее, можно было прикинуться, что я не узнала голос… Но я как-то растерялась.

– Понятно, – Рубинов хмыкнул, – я заеду за тобой через час. И мы куда-то пойдём. Надень приличное платье. И сестре скажи, пусть не волнуется, вернёшься утром. У тебя есть приличное платье?

– Ты не спросил адрес, куда ехать.

– А я его знаю, – и нажал отбой.

Быстро-быстро, пользуясь тем, что меня никто не видит, я поцеловала телефон. Я дрожала, как осиновый лист на ветру, меня бросало то в жар, то в холод. И, чувствуя себя на какой-то странной Голгофе (вроде как я себя убиваю, почему же испытываю такой восторг?), бросилась рыться в сумке, в поисках платья, которое, как назло, уложила на самое дно.

Он подъехал к дому ровно через час. Я закрыла ключами дверь и села в его машину. Моё платье ему не понравилось. Он выразительно покривился, покачал головой.

– Завтра утром поедем по приличным магазинам. Я больше не допущу, чтобы ты ходила в подобных тряпках.

– Нет.

– Почему нет? Станешь в позу – мол, не из-за тряпок я с тобой сплю?

– Нет. Просто завтра я уезжаю.

– Велика трагедия! Так задержишься. Когда захочешь вернуться, я сам куплю тебе билет.

– Насколько ты хочешь, чтобы я задержалась?

– Ну… – Вопрос явно застал его врасплох. Действительно, прозвучало как в дешёвой мелодраме: мол, на день – и до конца жизни. Но мелодрам он не понимал. – На неделю, допустим.

– Нет.

– С чего это вдруг?

– Много причин. У меня заканчиваются каникулы, и я должна вернуться в институт. Это не входит в мои планы. Мама будет волноваться. Достаточно? Выбирай!

– Я не понимаю… Ты что, серьёзно?

– Разве не видно? Я так понимаю, ты ждал, что я упаду в обморок, а, очнувшись, сломаю от хлопков ладоши? Но я тоже живой человек, и у меня есть свои дела. Кроме того, я не хочу, чтобы ты покупал мне платья. Мне от тебя ничего не нужно. Я была с тобой не ради денег или каких-то вещей. Если бы ты был нищим, не признанным художником и жил в какой-то конуре, подвале возле вокзала, я бы всё равно была с тобой. Я даже знать не хочу, сколько у тебя денег. Мне нет до этого никакого дела. И свои платья я всегда буду покупать себе сама.

– Все так говорят, а потом…

– Понимаю, у тебя большой опыт. Но я – не все.

Он замолчал, только странно покосился в мою сторону. Нет, он не потерял дар речи, и мои слова не выбили его из колеи. Просто он решил, что достаточно со мной разговаривать, и сосредоточил своё внимание на дороге. Теперь я понимаю, что все мои слова были детскими, наивными словами маленькой дурочки, не знающей ничего об окружающей жизни. Но я это поняла только теперь.

Тогда же я решила, что мне удалось хоть как-то его обескуражить. И даже надулась гордостью, как индейский петух. Я ещё не знала то, что знал он: женщины, которые с порога заявляют, что им от мужчины ничего не нужно, наносят самые страшные раны в жизни. Им действительно не нужны тряпки. Они уносят с собой всё остальное – сердце, душу, воспоминания, любовь, будущее, мечты. Я ещё не знала сама, что сама стану такой. И научусь наносить такие болезненные раны не только ему, но и себе.

Тогда же мне хотелось поразить его, выделиться от всех остальных, дать понять, что я абсолютно другая женщина, не из тех, что окружали его на протяжении всей предшествующей жизни. Возможно, мне это удалось. По крайней мере, в глазах его, похожих на огромное, безбрежное море, зажглись какие-то огоньки, похожие на отдалённое мелькание маяка. И эти огоньки для меня были дороже сияния всех мировых бриллиантов. Потому, что их зажгла я.

Мы поехали в итальянский ресторан. Но вечер оказался чем-то испорчен. Я даже не помню, что я ела – все казалось совершенно безвкусным, словно бумага хрустела на зубах. Я не видела ни еды, ни окружающей обстановки, ничего абсолютно, кроме странного блеска в его глазах, с которым, стоило мне немного отвести взгляд, он изучал моё лицо. И изучение это, надо признать, не всегда было доброжелательным.

Что произошло, я поняла только к концу ночи. Ночь тоже прошла обычно, мне не запомнилось совсем ничего. Только очень короткое, какое-то сытое удовлетворение – Рубинов действительно был великолепный любовник. А потом – возникшая на месте экстаза пустота. Я поняла, почему ночь прошла плохо, так же, как вечер в итальянском ресторане. Рубинов не привык терпеть отказ. Я читала это в его лице. Отказ ставил его в тупик, заставлял сомневаться в своих силах. Рубинов был абсолютным, классическим примером человека, которому никогда не отказывали. И если он велел остаться на неделю, я, по его единственному возможному мнению, должна была запрыгать от восторга и немедленно выполнить. То, что я отказалась, он не понимал, и никак не принимал. И это ставило его в тупик, как других людей, к примеру, ставит в тупик что-то необычное, сверхъестественное. Особенно неприятным для Рубинова было то, что он столкнулся с такой тяжёлой непоняткой от женщины. Рубинов не любил, не понимал и не уважал женщин.

Он пользовался женщинами исключительно как вещами, для удовлетворения физиологических потребностей, так же, как пользовался душем и унитазом. Но не признавал за ними право на собственное выражение других, отличных от его собственных, мыслей. Его слишком избаловало то количество женщин, которые падали в постель только от одного его вида, и то количество людей, беспрестанно, бесконечно, суетливо и вечно поющих ему дифирамбы, так, словно он был не человек из плоти и крови, а минимум полубог.