Ирина Лобусова - Две недели у моря Страница 8

Он пользовался женщинами исключительно как вещами, для удовлетворения физиологических потребностей, так же, как пользовался душем и унитазом. Но не признавал за ними право на собственное выражение других, отличных от его собственных, мыслей. Его слишком избаловало то количество женщин, которые падали в постель только от одного его вида, и то количество людей, беспрестанно, бесконечно, суетливо и вечно поющих ему дифирамбы, так, словно он был не человек из плоти и крови, а минимум полубог.

Если бы я согласилась, я бы мгновенно превратилась в одну из множества бывших у него женщин. И для него это было бы понятно и спокойно. Но я почему-то оказалась другой, и это раздражало его, как нарыв на заднице. Не нравилось, а именно раздражало, и справиться с раздражением он не мог.

Всё это я поняла в тот момент, когда серые струи рассвета ударили в раскрытые окна его студии, заставив меня сесть в кровати, прислушиваясь к дыханию спящего рядом со мной Рубинова, что настраивало на глубинный философский лад.

Распрощались мы холодно. Он снова заказал мне такси, и снова заплатил таксисту, а потом безразлично чмокнул в щёчку, не пообещав ни звонить, ни писать, ничего, что обычно говорят друг другу люди, хоть немного перешагнувшие грань равнодушных обыденных отношений. И не дожидаясь того момента, когда такси отъедет от дома, скрылся в парадной, даже не подумав махнуть мне рукой.

В аэропорту я заплакала. Мои слёзы никто не видел. Может быть, их даже не было, мне только показалось, что я плачу, или же слёзы текли изнутри по щекам, если такое может хоть как-то происходить. Отвернувшись к иллюминатору (моё место оказалось с ним рядом), я застыла на несколько секунд, сражаясь с этой невидимой болью. А потом так же быстро, как на меня это нахлынуло, всё прошло, и я даже сказала самой себе: всё прошло.

И действительно: Рубинов, Москва, разрыв отношений с двоюродной сестрой – всё это превращалось в крошечные огоньки телевышек, еле-еле различимые на огромной земле, похожей на бесконечное одеяло из лоскутков, каждый из которых был намного больше по размеру, чем моя крошечная, почти воробьиная жизнь. Но ни один из этих лоскутков, конечно же, не давал мне ответа, люблю ли я Рубинова или нет. И если не люблю, то что тогда такое любовь?

Мы были слишком не равными, и нашу неравность подчеркивала даже не 26-летняя разница в возрасте 20 и 46 – что тут сказать?). Всё дело заключалось в том, что Филипп Рубинов был великим художником. Он действительно был великим художником. Я же была никто. Никто, и звать никак. И точно такое же «ничего» ожидалось в моём будущем. И всё это был самый неприятный, реальный, но факт.

Но в то же время какая-то часть меня, какая-то крошечная частичка, которой я не могла подобрать ни определения, ни названия, нашёптывала, что я всё-таки необходима Рубинову. Есть во мне что-то, что необходимо ему. Что именно? Почему? Я не знала. И дело было совсем не в том, что я любила бы его и безвестным, и нищим, и больным. Любила… Время от времени я всё-таки произносила про себя проклятое слово. Мне было не избавиться от этого словесного паразита, даже если из последних сил я запрещала себе так говорить.

Перед моими глазами всё время стояла его картина, увиденная в мастерской. Он был одинок. Я тоже. И, наверное, только мы двое, мы с ним могли это понять.

Через два часа этого выматывающего душу полёта я приземлилась в прошлой жизни. Родители встречали меня в аэропорту. И по дороге, в машине, мама спросила, пригласит ли меня сестра ещё в Москву. Я сделала ангельское выражение лица, закатила глазки и честно сказала: «Не думаю». Это были мои самые честные слова с того момента, как приземлился самолёт.

Через три дня я сидела в кафе с моей лучшей подругой. Подруга ковыряла вилкой салат и злилась от голода. Я плевала на всех и поедала горячий бутерброд. То, что я ела, раздражало её невероятно. В конце концов, подруга не выдержала:

– Что там с тобою произошло, в этой Москве? Ты вернулась оттуда совершенно другая! Всё время ходишь подвеянная. И такая смутная, что хоть тучи с тебя сгоняй. У тебя неприятности? Со своим поссорилась?

– Конечно, нет. Как можно поссориться через два океана?

– Тогда с предками поругалась?

– Нет. У меня золотые родители, ты же знаешь.

– Тогда что?

– Жизнь. Просто жизнь. Полная всяких несуразностей. Вот скажи, мы с тобой правильно живём?

– Поясни, придурошная! Ты что, без меня напилась?

– Нет, просто философствую.

– А конкретней?

– У моей сестры, кажется, новый роман. То есть был новый роман. Она влюбилась, а он её бросил. Вот скажи: ты могла бы быть счастливой с мужчиной, который старше тебя на двадцать шесть лет?

– Без проблем! Тоже мне вопрос. Но только с одним условием: если бы он был миллионером, а не нищим зарплатником. Тогда, в случае нищего зарплатника, который вообще в таком возрасте скоро станет импотентом, это не жизнь и не счастье, а каторга. Старый мужчина обязан быть богатым. Только в этом случае можно простить и возраст, и то, что он уже не очень в постели. Если же старый мужчина бедный, нужно бежать к психиатру.

– Ты жуткая материалистка!

– Дурочка, я реалистка! Слишком хорошо знаю жизнь. Богатого терпеть можно. От бедного старика волком взвоешь. Я знаю – насмотрелась на некоторых. Вот моя соседка по лестничной клетке. Любовь, любовь, а у него инсульт. И денег ни хрена. Уже три кредита взяла в банке. А он, старый пердун, ни хрена заработать не может, только лекарства жрёт пачками. Да на молоденьких во дворе засматривается, …йло старое! Вот тебе и любовь. Нет, берёшь старого пердуна – так исключительно за бабки. Будет хоть на что инсульт вылечить!

Мы расхохотались. Я обожала мою подругу за приземлённый юмор и неистребимое чувство реализма. То самое чувство реализма, которого не хватало мне.

– А всё-таки… – Я была решительно настроена на философский лад. – А если большая любовь? Ну вот если мужчина старше на двадцать шесть лет, и вдруг – огромная, настоящая, да просто большая любовь?

– Ты это какую любовь имеешь в виду – когда у него куча детей, жена старая, постаревшая от родов, да от дурацких его выходок, а он вдруг начинает кобелиться и лезет к молоденькой девке, как будто изо рта не воняет и седины в башке нет? Так я тебе скажу, что девка молодая, которая такую сволочь от старой жены отобьёт, до конца жизни проклята будет, в жизни ни одного счастливого дня видеть не будет, всё зальют слёзы жены. Ты имеешь в виду такую любовь?

– Да ну тебя! – Я даже рассердилась. – Нет, конечно! Что я, сама не понимаю? Я имею в виду, когда всё по-честному. Ни от какой жены с кучей детей никто никого не отбил и не ушёл. Когда он вообще не женат. Не был, к примеру.

– Не был женат в таком возрасте? Да это либо псих, либо голубой! Может, он на учёте в психушке стоит, скрытый шизофреник? Или такой подарочек, от которого через пару месяцев на четвереньках улепётывать будешь…

– Нет, с тобой невозможно разговаривать серьезно!

– Да ты что! Я же абсолютно серьёзно говорю! Как профессор.

– Короче, отвечай: ты могла бы выйти замуж за человека, который старше тебя на 26 лет, с очень скверным характером и не миллионера?

– Я что, по-твоему, больная на голову?

– А за миллионера?

– За две секунды! Где?

– Что где?

– Где старый миллионер?

– Да иди ты!.. – Мне снова захотелось смеяться, но подругу сложно было сбить с толку.

– У тебя что, кто-то появился на примете? Новый, в смысле?

– Ты что, конечно нет! Мне-то зачем? Я просто спрашиваю.

– Просто не бывает! Колись, подруга.

– Не в чем колоться, правда.

– Тогда выбей из своей башки такую дурь! Отдавать себя даром старику – все равно что вешать себе хомут на шею. Жить нормально не сможешь, остается только повеситься. Да и то, с хомутом на шее неудобно будет. Так что не вздумай делать глупости!

– При чём тут я?

– Ой, не ври, зараза! Я же вижу – после приезда ты совершенно изменилась. Что-то тебя мучает. Тяжело мучает. И я очень надеюсь, что не вздорный старик с нищенской зарплатой.

– Тебе показалось. Всё хорошо.

Но это не было правдой. Я уже пять раз отказалась от вечеринок в модных ночных клубах, и два раза не перезвонила своему жениху. А потом отправила ему письмо по электронной почте: «Извини, мое отношение к тебе изменилось. Я уже не могу быть прежней. Между нами всё закончено. Пожалуйста, оставь меня в покое. Я не выйду за тебя замуж. Я не хочу тебя больше видеть. Прости».

Прошла зима. Снег, покрывающий белым полотном институтский двор, размылся и стал грязным. В аудиториях потеплело. Сквозняки, ледяные зимой, стали свежей и уже несли в себе ароматы расцветающей природы. На деревьях появились первые почки. На каждом углу продавали подснежники. Весна принесла что-то своё всем, кроме меня. Я и не знала, что наступила весна.

Мне было не до подснежников, не до весны. За всё время после моего возвращения из Москвы не было никаких звонков: ни от моего жениха, ни от Филиппа Рубинова.