Семён Ешурин - Крепостная герцогиня (главы 64—115). Квазиисторическая юмористическая эпопея Страница 7

Привела она доктора на сеновал, … а заодно и докторшу, за ними увязавшуюся… Узрели они месиво кровавое, в коем со трудом барина Потапа Кондратьевича опознали.

Оказал ему доктор первую помощь медицинскую, а супруга его любопытная допрос учинить попыталась. Однако лишь скулил жалобно страдалец несчастный, ибо челюсть сломанная не располагала к диалогу конструктивному (аки и во случае диалога Бертрана Перри и царя Петра).

– Напали на нас бандиты жутчайшие! – Лушка молвила. – Батюшку моего избили зверски, а меня снасильничать пытались, но отстояла я честь свою!

– А одёжку-то зачем скинула?! – усмехнулся доктор. – Дабы супостатов испужать?!

Рассердилась Лушка:

– Ну чо пристал, аки папарацци назойливый?!

(Слово сие заморское выучила Лушка год назад, но не успела применить его для охмурения Роджера интеллектуального.)

…Отнесла Лушка отца изувеченного в больницу, и нескоро тот в норму пришёл.

Вернулся доктор с супругой домой, но разбужен был ей середь ночи вопросом злободневным: «Кто такая Рацца, и чем прославился папа ея назойливый?»

Чрез несколько часов бОльшая часть Курска ведала о безобразии сеновальном. Сперва от докторши трепливой, засим и от драгуна такового же. Поведал тот другу своему противоестественному (что во кругах воинских вполне естественно) о предложении Лушки внебрачном. (Не то естественно, что поведал, а то естественно, что друг противоестественный.) И воскликнул ревнивый партнёр:

– Неужли ты меня на бабу променял?!

– Тьфу-тьфу, дабы не сглазить! – драгун воскликнул и перекрестился поспешно. – Донёс я папаше ея об упущении в половом воспитании дщери его. И повелел мне Кондратьич пригласить Лушку сию (я глаголил бы «Лушищу»! ) в полночь прийти на сеновал, а засим раздеться, аки в баню и на стог залезть.

– Ах, развратник старый! – возопил друг другана, … то бишь драгуна. – Вздумал тебя от меня отбить! Но ты, смею надеяться, не разделся?

– Нет, конечно, ибо не меня он просил, а Лушку чрез меня.

– А ежели тебя бы просил, то ты бы разделся?!

– Интересный вопрос! … То бишь давай, не будем отвлекаться… В общем, не велел мне папаша сей «коровы» (коий далече не бык, разве что бычок) на сеновал в полночь являться… Ты чо ревёшь?

– У тебя, аки и мыслил я, новый «бычок» появился?!

– Не волнуйся, любимый! – воскликнул драгун. – Сие ко слову пришлось. А в моём сердце (… и во мне!) токмо ты! (По сему поводу автор гетеросексуальный в отличие от собеседников, не может не привести схожие слова, произнесённые ровно чрез два века Инессой Арманд Надежде Крупской и впоследствии даже во песню советскую вошедшие: «Ленин в тебе и во мне!») … В общем, внял я совету Кондратьича и не стал на сеновал в полночь являться, … ибо явившись за полчаса до полуночи, спрятался во стог поменьше. И узрел, аки вскоре подвалил папаша прелестницы. На самый высокий стог забрался и к процессу педагогическому подготовился, то бишь ремень снял, а засим в сено закопался… Вскоре и Лушка на крыльях любви… безответной, естественно, … прилетела подобно птеродактилю древнему. Разоблачилась бесстыдница (то бишь одежду, телеса ея облачающую сбросила) и на стог (коий под тяжестью туши сей хоть и просел, но не развалился) полезла. Достигла вершины стога и, видать, на вершине блаженства пребывала, меня ожидая. Но тут из сена вылез папаша ея, коий был не создан для блаженства. И начал стегать ремнём паршивую овцу рода Овчаренко. Начать-то начал, но не кончил, ибо Лушка, родителя не опознав, чуть было его ни кончила! Засим опознала, завизжала и убежала. Ну, и я ретировался ото греха и сеновала подальше. А то хватит «кондрашка» Кондратьича, а на меня помыслят. И ты никому не болтай о ночном ВОДЕВИЛЕ… ВО, ДОВЕЛИ старикана дщерь преогромная и тупость таковая же, ибо должен был он сперва громиле своей представиться, а уж засим лупасить!

Аки токмо слухи о происшествии сеновальном в интерпретации докторши достигли ушей любовников нежных, просекли оба, что жив пока страдалец педагогический, а посему отверзли уста свои, из коих подробности инцидента наружу вырвались. И прознал весь Курск следующее. Аки токмо Лушка озабоченная своего кумира озаботила нежностью своей, ломанулся сей бабоненавистник (а на языке забугорном «гинофоб») к пАпочке ея, а тот вознамерился пройтись ремнём родительским по пОпочке ея!…

Достигли слухи дома графов Самохваловых вообще и ушей Наташи в частности. Развеселилась та зело, ибо что может быть веселее конфуза подруги?!

Прибежал на хохот ГОМЕРический Наташи (о существовании ГОМЕРа не подозревающей) брат ея граф юный Никита, в осмеянную влюблённый. И молвила сестра, успокоившись со трудом:

– Вознамерилась твоя любимая Лушка ляжками своими под соседским драгуном дрыгать!…

Прослушал несчастный историю сию весёлую (токмо не для него!) и уж хотел главу свою пеплом посыпать, но не нашёл в доме оного ввиду погоды тёплой.

Бросился Никита в усадьбу овчаренковскую и к невесте будущей (а фактически – бывшей!) ворвался.

Лушка опозоренная к тому времени уже вышвырнула из дома несколько делегаций, сочувствие выражавших. Засим (аки во своё время Малашка предрекала) совсем сбрендила, то бишь отыскала бутылку пойла заморского, именуемого «бренди» и опустошила ея без отрыва от производства, … то бишь от горлышка.

Посему ко приходу (то бишь ко прибегу) Никиты была она какая-никакая, … то бишь просто никакая! Понял граф, что не горазда любимая его выдавливать из себя речи разумные! (На сию тему «выдавленную» автор позволит себе, аки всегда без согласования с читателем утомлённым, отступление очередное.

Упомянутый ранее Антошка Чухов, состряпавший столь же упомянутую ранее пьесу «Дядя Ваня» про Ивана с усами, коий показал дипломатам польским небо в алмазах, пустил в народ трюизм «выдавливать из себя раба». Автор опуса сего привычно взирает на тему сию со своей колокольни… ближневосточной. «Спасибо» на языке древнем иудейском, коий во слегка испохабленном виде «ивритом» именуется суть «тодА»… Вот токмо не надо острить, на «то да, то нет» намекая, что «тодА тОнет»… А «спасибо большое» на том же языке суть «тодА рабА». Посему «выдавливать из себя раба» означает заставлять себя заместо «тодА» глаголить «тодА рабА». )

И возопил Никита в ярости благородной, вызванной подлянкой лушкиной неблагородной:

– Ах ты, Лушка-хохлушка!

«Дивчина гарная» —

пьянь перегарная!

Пыталась «косить» под графиню, а изобразила лишь окончание оной, то бишь «ню», что в переводе… произносить противно!

…Противна мнЕ ты, аки диплодок!

Вон от тебя! Сюда я больше не ходок!

(Пояснить следует, что «диплодок» суть вовсе не «ДИПЛОмированный ДОКтор», а динозавр древний и впрямь противный зело.)

В ответ промолвила Лушка языком заплетающимся:

– Ну и про-ва-ли-вай… -ся! Ещё приползёшь ко мне на коленях! А я помыслю: простить тебя али перебьёшься!

Не ведали собеседники базаря…, то бишь дискутирующие, что бред сей пьяный пророческим окажется.

74. Эсмерашка

В то время, аки провинциальный Курск веселила Лушка, князя Меншикова во стольном Питере веселила Эсмерашка, то бишь цыганка Эсмеральда, Мойшей Ицковичем подаренная.

Вдруг явился без приглашения даритель прелестницы сей.

Повелел князь пригласить графа. Вошёл Шафиров и узрел патрона своего в виде слегка помятом и растрепанном, а по всей комнате тряпки яркие разбросаны.

– Чо явился, аки муж ревнивый из командировки и из анекдота расейского, – молвил Светлейший опосля приветствий взаимных, – … у греков древних позаимствованного?!

Ведал Шафиров, что не у греков, а у египтян более древних, но молвил иное:

– Не ревнив я, по крайней мере к Вашей Светлости. – Посему готов презентовать для создания конкуренции здоровой любую иную обитательницу табора того же, тем паче, оне меня просили о том.

Тут распахнулась дверь шкафа, и выскочила оттуда Эсмеральда разъярённая в костюме Евы али Лушки, десять часов назад на вершине стога оказавшейся, о чём оба собеседника (и одна собеседница) пока не ведали.

– Шурик, лапочка! – заголосила она. – Не слушай сего сводника наглого. По мне, так

лучше больная монополия,

нежели здоровая конкуренция!

– Приоделась бы, «скромница»! – усмехнулся Александр Данилович. – Не то распалишь хахаля своего бывшего и потянет того на старое.

– Вовсе я не старая! – обиделась цыганка.

Усмехнулся Шафиров:

– Не кокетничай, дева, то бишь девка младая! Ныне я верный супруг и родитель двух чад разнополых новорождённых.

– От Наташки и от Малашки?! – изволил пошутить Меншиков.

– Токмо от супруги законной. То, что чадо малашкино не от меня доказать легко, ибо моё потомство вида иудейского, а сынок Малашки вида европейского. Приглашаю Вашу Светлость на крестины.